Время Каина - Анатолий Рубцов 2 стр.


 Так все же кем вы были по профессии?  послышался ее голос прерывавшийся слегка, будто она поднимала что-то тяжелое или, допустим, стягивала с головы свитер с плотным горлом.

Петрович покрутился на месте, пытаясь понять, откуда раздается голос, но, сочтя это неприличным, так как она, возможно, и в самом деле переодевалась, сел на диван, проявившийся в тумане весьма кстати,  и утонул по пояс в его мягких подушках.

 Был? Инженером. На «Красном экскаваторе». Всю жизнь,  проговорил он в пространство, будто каясь перед Богом за совершённый грех.

Она появилась неожиданно, к тому же не с той стороны, откуда раздавался голос. И правда уже переодевшись. Наряд ее длинное, свободное, однотонное платье, подпоясанное с напуском,  походил на древнегреческий пеплос квадратный кусок ткани, в который гречанки заворачивались, закрепляя на плече брошью, называемой фибулой. Являлся ли наряд пеплосом, легко можно было проверить: стоило развязать поясок и расстегнуть фибулу, как пеплос, в отличие от платья, упал бы к ногам хозяйки, оставив ее совершенно обнаженной, так как под пеплосом гречанки ничего не носили, но не от особой сексуальности просто нижнего белья у них в те времена не существовало. Вот какие подробности о древнегреческом костюме знал Петрович, благодаря своей любви к старине. Ему интересно было бы проверить, пеплос ли на ней все-таки,  но не для того, чтобы увидеть ее обнаженной, а так, любопытства ради. Хотя

Надо сказать, «пеплос» ей очень подходил, не то чтобы скрывая, но как бы оправдывая некоторую монументальность фигуры,  это делало ее похожей на известные изображения древнегреческих богинь, также отличающихся здоровой полнотой в сравнении с современными канонами.

 Давайте наконец знакомиться,  сказала она, протягивая руку.  Я Ана.

 Анна?  переспросил он, поднявшись с дивана и пожимая ей руку.

 Нет, Ана,  она подняла палец, обращая внимание на особенность произношения ее имени.

 Ага. Понял: Ана. Помню, недавно был такой тропический шторм. Я тогда обратил на него внимание из-за названия.

 Шестой по счету под таким именем А вас-то как зовут?

 А. Петрович,  засмеялся он.

 Петрович?

 О. Нет конечно  Он засмеялся еще пуще:  Иван Петрович. Иван Петрович что может быть банальнее?

 Так как вас все-таки прикажете называть?  засмеялась и она.

 Петровичем, если вам не трудно. Меня все так называют. Петрович, Иван Петрович какая разница? Зато Петрович короче.

 Ну Иван-то еще короче

 Короче, да Иванов пруд пруди. А Петровичей заметно меньше.

 Тут я с вами согласна. Хотя Иван мне нравится больше. Гора-а-аздо больше Можно я буду называть вас Иваном? Тем более, что это ваше имя.

Между тем они снова куда-то шли. По изменившемуся звуку шагов они стали гулкими и громкими Петрович понял, что они вошли в новое помещение. В центре его (стен по-прежнему видно не было, но Петровичу показалось, что именно так в центре) стоял стол: огромный, персон, быть может, на пятьдесят, за которым по одну из сторон в молчании сидели три женщины или девушки понять не представлялось возможным, поскольку, опять-таки, освещение в зале было камерным: несколько канделябров на столе, на обитаемом, так сказать, его участке остальная часть не накрытой столешницы скрывалась в темноте, давая возможность воображению судить об истинных ее размерах.

 Мои дочери,  объявила Ана. Они остановились по другую сторону стола, напротив девушек (никогда не имевший детей Петрович решил отчего-то, что дочерям больше подходит именно такой статус).

 Кло,  Ана указала рукой на девушку, поднявшуюся и сделавшую нечто вроде реверанса в знак приветствия. В руках у нее безостановочно метался клубок ниток, который она теребила привычным движением, что заметно диссонировало с ощущением мертвенного покоя, царящего в зале.  Ты можешь, хоть не надолго, отложить пряжу?

 Хорошо, мама,  снова чуть присела девушка. Она была не так уж и молода, но все еще хороша собой той особой красотой, которую придает лишь молодость,  тем больнее, когда с наступлением зрелости красота начинает увядать. И эта боль то ли во взгляде ее, то ли в поведении (в готовности принять будущее, что бы оно не принесло с собой)  уже ощущалась. И в этом тоже была своя прелесть.

 Лахе.  С тем же заученным приветствием поднялась другая. Она, как показалось Петровичу, держала что-то вроде аптекарских весов, которые поспешно переправила под стол.  Ну совсем как дети!  беззлобно пожурила мать.

 Лахе.  С тем же заученным приветствием поднялась другая. Она, как показалось Петровичу, держала что-то вроде аптекарских весов, которые поспешно переправила под стол.  Ну совсем как дети!  беззлобно пожурила мать.

 Извини, мама,  я немного не успеваю  Красота Лахе, безусловно, не была исключительно даром молодости: прежде всего она была похожа на мать в ней чувствовалась порода и осознание этого факта, а также способность действовать в соответствии с ним, а значит, добиваться своего.

 Ладно, ладно, не всем это интересно Легкий жест дирижера ладонью кверху:  Атро.  Поднялась третья; в руке у нее зловеще блеснул полированный металл. Это были ножницы, которые она непосредственным девчачьим движением сразу спрятала за спину. Мать только покачала головой. Девушка между тем единственная из всех проявила интерес к гостю: ее глаза два черных отверстия, в которых светился едва заметный инфернальный огонек,  с любопытством смотрели на Петровича.

 А его-то как звать?  неожиданно низким, с легкой хрипотцой голосом капризного ребенка спросила Атро. Пожалуй, она была младшей из сестер и точно самой красивой. Здесь присутствовали в гармонии (в той гармонии, которая только и обеспечивает истинную красоту) и прелесть юности, и своеобычность черт лица, движений тела, манеры говорить, и та харизма, что безвозвратно увлекает любого, на мгновение доверившегося ей.

 Петрович.

 Úван.

Они с Аной ответили одновременно и поэтому дружно рассмеялись. Лишь потом Петрович сообразил, что она, Ана, дважды переиначила его имя, сделав ударение на первой букве.  Иван,  еще раз повторила она, подтверждая таким образом свой вариант.  Ивáнов пруд пруди, а Úван только у нас будет.  Огонек в глазах Атро вспыхнул: любопытство всегда служило лучшим топливом для адского пламени. Неясным оставалось только, чтó именно заинтересовало дочку: то ли взаимоотношения матери с гостем, то ли его имя, то ли предстоящее положение в доме, обозначенное тремя словами: «у нас будет»  в качестве кого, простите? Петрович пожал плечами: какая разница, подумал он, ну какая разница

Расселись, Петрович при этом ловко подставил стул соседке, та приняла это как должное, то есть не заметив как бы, зато заметила Атро, в глазах которой мелькнула смешинка, а губы чуть искривились презрительно быть может?  хотя какая раз

* * *

дался серебряный звонок колокольчика он оказался в руках у Аны, закончившей подробный рассказ о «подвиге» Петровича. По словам свидетельницы, выходило, что Петрович-то наш действовал как герой, и нам абсолютно не стоило сомневаться в этом. А тот, надо сказать, чувствовал себя не в своей тарелке не привык, бедняга, к похвалам, тем более в такой аудитории. На работе Петровича никогда не хвалили, да он, собственно, и не рвался в передовики, как тогда это называлось. Работал как все, выполнял план, участвовал в общественной жизни но не более того. А когда потребовалось более, уже не мог заставить себя, а потому и отправили на заслуженный отдых, как только подошло время,  ну и бог с ними, тем более что и завод встал навсегда наверное уже вскоре после этого.

Ну вот. «Аудитория» внимательно выслушала рассказ, время от времени поглядывая в сторону Петровича, но и тот не упускал случая присмотреться к девушкам: право слово, они того заслуживали, да и одежды их белые полупрозрачные туники, гораздо более короткие, чем пеплос Аны,  как бы провоцировали на несвойственную пенсионеру остроту взгляда. В данном случае сомнений не возникало: на них были настоящие древнегреческие одежды, под которыми носить что-либо не полагалось.

Тут следует пояснить поведение Петровича: понятное дело, с момента входа в квартиру на седьмом этаже (которого в пятиэтажном доме просто напросто не могло существовать) его не оставляло ощущение, что он сошел с ума; вот уже с полчаса он пребывал в крайней степени удивления (и мы понимаем его, и сами немало удивляемся, и подозреваем даже, что автор специально вводит нас в заблуждение)  удивления, порожденного многими вещами,  но нимало, ни разу не подал виду, что все это хоть сколько-нибудь озадачивает его. Таковы они, наши пенсионеры. Да и вообще, таковы они наши. Сколько раз, будучи за рубежом, поражался я способности нашего человека демонстрировать каменное равнодушие ко всяческим иноземным чудесам равнодушие искусственное, равнодушие лишь только в выражении лица, при том что в глубине загадочной своей души он все-таки сгорает от любопытства, от зависти, от недоумения, в общем от нормальных человеческих чувств: а почему у нас-то не так, почему у нас все настолько хуже, почему?!  но гордость, наша исконная, что ли, невозмутимость не позволяет ему проявить их ничего, кроме выражения скуки, видали мы, мол, и не такое, нельзя прочитать у него на лице

Назад Дальше