Владимир Зенкин
Инанта Грёза. Путник
Приветствую неявь благоговенья!
И не ропщу, что есьм она неявь.
Уже я счастлив лёгким дуновеньем
Твоей улыбки, что придумал я
Я?.. То не я придумал! Брысьте, бесы
Тщеславия от буденной тщеты!
Фрагмент нечаянной, ничейной пьесы.
Я подсмотрел, где в главной роли ты.
А зал не зал. А сцена суть не сцена.
Но я продрался в сумрак лиц и лет,
Рублёвки мятой, фунта или цента
Не заплатив за правильный билет,
За бархатное снисхожденье ложи.
И может быть, поэтому мне дан
Удел душой притрогаться к следам
Души и правды, кажущейся ложью.
Благоговенья встребовал? А мало?
Хотя бы, и хлебнув стакан мадеры
Благоговенья требую! Не манны.
Не благ. Благоговенья и веры
В необходимость прожитых напраслин,
Рубцов тоски душевного испода
Я на твою улыбку, как на праздник,
Доплёлся, наконец, и встал поодаль.
Узнай меня! Сама. Узнай Узнала?
С подмостка эшафотного зря-действа,
Плеснув глазами в потный отзрак зала
Мы встретимся. Печалься и надейся.
Но жизнь в разор! Не добр не зол, непутен
Начать с азов? Начну с азов Не надо.
Века на миги скрошены Инанта!
Мы встретимся. Мы сбудемся. Мы будем.
Я
(Первые странности)
1
Самый первый раз. До этого ничего похожего. Откуда во мне такое? Само собой сталось? Или подарок того несчастно-счастливого случая?
Мне тринадцать. Больничная палата. Капельница. Температура под сорок. Сознанье кувыркается меж бредом и явью.
После того законно-неотвратимо. После встречи с теми двумя на мосту. После прыжка в ледяную воду По собственной вздорной инициативе. Не надо было вообще с ними разговаривать. Я разговаривала. Не так, как они хотели. Мост был пешеходный, узкий. Никого, кроме этих Один стоял спереди, другой сзади. Они решили увидеть мой страх. Я должна была умолять их меня пропустить. Они бы пропустили. Умолять? После ихних поганых слов? Я прыгнула. Показать им презрение. Показала
После бега по улице в мокрой одежде, под пронизывающим ветром: скорее в тепло скорей переодеться
Честно заработанная двусторонняя пневмония. Двое суток сплошной горячки. Сегодня, уже после кризиса просветы с затменьями вперемешку.
У моей кровати сидит Анна Никифоровна. Для меня мама Аня. Иногда лицо её делается чётким и ясным, и тогда видны её припухлые после бессонной ночи веки, усталые морщинки под глазами, бледные истревоженные губы. Она говорит мне тихие слова, которые я не все слышу, гладит прохладной рукой голову. Но потом лицо её плывёт и исчезает в знойном, вязком, тоскливом обвале белой палаты и я опять падаю в бредовою рвань.
Приходит следующее проясненье. Я вижу у своей кровати дежурного врача Инну Глебовну молодую, красивую и громкую я к ней привыкла уже, мне нравится её видеть и слышать её звенящий голос; и другого врача громоздкого пожилого мужчину с большим, чисто выбритым подбородком, с густыми бурыми бровями, из-под бровей цепкий, неспешный взгляд. Инна Глебовна объясняет маме Ане, что это консультант, профессор мединститута, авторитетнейший пульмонолог. Мама Аня стоит в стороне, уступив место врачам, почтительно кивает головой.
Профессор кратко взглядывает на мой рентгеновский снимок, повернув его к оконному свету. Щупает мой лоб; я чувствую его ладонь: какое-то колкое смутное электричество проникает в меня. Мне не делается спокойней, как от руки мамы Ани. Что-то неверное, неуютное от его ладони, от его взгляда, даже от его покровительственной улыбки. Тёмненькая крапина ощущенья, давний след чего-то плохого, забытого. Чего?.. я же не встречалась с ним никогда.
Профессор сажает меня на кровати, прослушивает фоноскопом: сначала сзади, задрав сатиновую сорочку, потом спереди. Я послушно дышу и настороженно смотрю на его большую руку, прижимающую к моей груди мембрану фоноскопа. Выше кисти, сбоку, у него два малоприметных восковых шрамика: две неровных пологих дужки овала, одна против другой. Я не свожу глаз с этих давным-давно заросших следов следов чего?..
Профессор убирает фоноскоп, я ложусь на подушку, накрываюсь одеялом: меня знобит от высокой температуры. Он объясняет что-то про меня Инне Глебовне, что-то сложное, медицинское, я не понимаю и не слушаю. Его рука, поправляя одеяло, задерживается на моём плече. Он машинально постукивает по плечу плотными пальцами с короткими волосками на тыльной стороне. Продолжает наставительный разговор с Инной Глебовной. На безымянном его пальце большое золотое кольцо с затейливым узором в виде старинной печатки. Лишь мельком взглянув на кольцо, я опять впиваюсь глазами в эти старые шрамики, в эти следы Ну конечно следы зубов чьих?
Мне становится жарко, хотя только что было холодно, в висках клювистый стук, мутор. Я высвобождаю из-под одеяла свою руку. Я пальцами трогаю его руку это самое место. Я осязаю мелкие бугорки, заросшую рану, из которой текла кровь. Я чувствую липкую злую влагу чужой крови у себя на губах
Что? поворачивается профессор ко мне, отрываясь от разговора.
Вам было больно тогда? Я вас тогда очень сильно укусила. Я испугалась, эти мои слова берутся как-то сами собой, они странно выникают из надвинувшегося на моё сознание сизого душного клуба, и каким-то не очень моим делается мой голос. А зачем вы хотели ударить Игоря камнем по голове? Если полезли драться, то кулаками деритесь, а не камнем. Вы могли его убить.
Густые брови профессора поднимаются. На лбу лепится гармошка морщин.
Девочка, ты о чём? Какого Игоря, каким камнем?
Игоря. Моего брата. Вас было четверо, а он один. Игорь вам нос расквасил. Вы стояли в стороне, у стенки. А товарищ ваш тот верзила в кожаной куртке, который начал драку помните?.. он крикнул вам: «Нападай, Щур! Мы его уроем!». Вы и схватили камень. Я испугалась, что вы убьёте Игоря, бросилась к вам и укусила.
В серых глазах профессора, за правдивым изумленьем, на миг мелькает ещё что-то что-то похожее на никчёмную тревогу мелкая суета-досада; от нежданно, от зря вспомненного. Он опускает подворот белого халата, закрывая шрамики на руке.
У тебя жар, девочка. Тебе немножко показалось.
Нет, упрямо насупливаюсь я. Не показалось.
Это следы от зубов собаки, дорогая. Тогда ещё не было на свете ни тебя, ни даже твоих родителей.
Это следы от моих зубов. Скажите, а почему вас тогда называли Щуром?
Профессор, не обращая на меня внимания, бросает последние фразы Инне Глебовне насчёт моей болезни, поднимается и уходит. Я провожаю его взглядом. Мне кажется, что его широкая спина под халатом слегка поёживается. Я знаю, что больше он в мою палату не заглянет найдёт, наверное, причину не заглянуть.
И я почему-то знаю, что он сказал правду, что эти его шрамики старше меня и моих родителей. Лет сорок им или больше; ему тогда было шестнадцать или семнадцать. А мне тогда было столько же, сколько сейчас Мне?
Я напрягаюсь до злых мурашек в затылке. Я стискиваю зубы, сжимаю горячие кулаки под одеялом. Чтобы понять. Стены перестают покачиваться, в висках утихает алый стукот. Я понимаю, наконец. Не мне, разумеется. Совсем другой девчонке. Совсем другой Почему-то я вспомнила, что с ней приключилось тогда. Сорок лет Будто я стала ею. Перенеслась в неё. Так разве можно?
А, ну да, это у меня бред, наверное, от температуры.
Мне дают какие-то горькие лекарства. Мне меняют раствор в капельнице. Я закрываю глаза, успокаиваюсь. Я чувствую сквозь дрёму на своей голове прохладную, ласковую ладонь мамы Ани. Я поправлюсь. Я обязательно поправлюсь. Всё пройдёт
А потом, ночью, в полусне-полуяви, моё пониманье опять пропало. Я опять вспомнила про себя.
Мы с Игорем возвращались домой по тёмной неопрятной улице. Домá в один или два этажа ветхие, усталые, свет в корявых окошках скучен и тускл. Мы проходили мимо совсем несчастного дома без крыши: его готовят к ремонту или вообще собираются сносить. Безжизненные дыры оконных проёмов, ободранные стены в серых тенях. На земле груды деревянного хлама, кусков штукатурки, кучки отбитого от стен кирпича. Эту разруху освещает одинокий фонарь на столбе.
Как мы очутились здесь сырым осенним вечером?
Для Игоря всё было правильно: в конце улицы, в новой пятиэтажке, жила его Неля, которую он сопровождал после гуляний по городу. Игорь полторы недели, как вернулся из армии и проводил почти все вечера, иногда даже прихватывая и ночи, со своей, дождавшейся его зазнобой.
Для меня всё было неправильно. Сегодня я оказалась никчемушной случайной обузкой счастливой парочки.