И, тем не менее, суфии долго и упорно работали над тем, чтобы приспособить письменное слово для передачи определенных частей своего учения. В результате появился зашифрованный материал, который требовал умелого с ним обращения. Стоявшее за этим намерение не обязательно или не всегда заключалось в сокрытии подлинного смысла текста, скорее в том, чтобы после расшифровки показать: произведение, которое внешне выглядит как законченная поэма, миф, трактат и т.д., допускает также и другую интерпретацию своего рода демонстрация, подобная калейдоскопу. А когда суфии, рассчитывая на такой же эффект, рисуют диаграммы, имитаторы просто-напросто копируют рисунки, чтобы затем использовать их в соответствии с собственным уровнем понимания88.
Другой суфийский прием также является вызовом для многих исследователей. Дело в том, что немало отрывков из суфийских книг и даже целые книги или последовательный ряд утверждений рассчитаны на то, чтобы стимулировать мышление, иногда даже с целью спровоцировать здравую критику. Читатели же, склонные понимать все буквально, слишком часто воспринимают такие тексты, как достоверное изложение убеждений автора89.
На Западе в целом существует огромное количество переводов, но все они, в основном, представляют собой буквальные пересказы одной только грани многогранных текстов. То, что такие грани вообще существуют, западным исследователям в принципе известно, но они это знание в своей работе пока никак не использовали. Справедливости ради следует отметить: некоторые из них признали, что такое им не по силам90.
Далее, умы некоторых людей просто не в состоянии переварить еще одну суфийскую идею, а именно, что, как уверяют суфии, суфизму можно обучать в самых разных формах и обличиях. Иначе говоря, суфии в этом вопросе не придерживаются никаких условностей91. Одни довольно удачно используют религию, другие романтическую поэзию, третьи имеют дело с шутками, притчами и легендами, а некоторые в своей работе опираются на различные формы искусства и плоды ремесленного труда. Исходя из своего опыта, суфий может сказать, что все эти направления законны. Но человек посторонний, воспринимающий все буквально, каким бы искренним он ни был, часто с раздражением требует ясного ответа, кто же такие эти суфии (или та или иная группа суфиев): они алхимики или члены братств, религиозные фанатики или шуты92, может быть, они ученые кто же они, в конце-то концов? Проблема эта, хотя ее можно считать особо характерной для суфизма, сама по себе отнюдь не нова. Под прикрытием закона суфиев уничтожали физически93, или изгоняли из родных мест, или сжигали их книгии всё за то,что они пользовались нерелигиозными или неприемлемыми в данной местности формулировками. Некоторых из величайших суфийских классиков обвиняли в ереси, вероотступничестве, а также в политических преступлениях. Даже сегодня на них обрушивается огонь со стороны ортодоксов самого разного толка не обязательно религиозных94.
Хотя суфии утверждают, что суфизм это эзотерическое учение внутри ислама (с которым, стало быть, он полностью согласуется), даже беглый обзор известных истоков суфизма раскроет нам, что он послужил основанием для формулировок, между которыми, как считает большинство, нет ничего общего. Поэтому, хотя «цепь передачи», к которой относятся известные учителя восходит к самому Пророку Мухаммаду (по той или иной линии преемственности, используемой какой-либо школой или учителем), эту же цепь передачи (те же авторитеты) могут рассматривать, как берущую начало, к примеру, от Увайса эль-Карни (умер в VII в.), который вообще ни разу в жизни не встречался с Мухаммадом95. Такой авторитет, как Сухраварди, определенно утверждает (так же, как и розенкрейцеры, и другие хотя и намного раньше их), что это, по сути, является формой мудрости, которая была известна и практиковалась преемственным рядом мудрецов, включая таинственного древнего Гермеса из Египта96. Другой автор, не менее известный, Ибн эль-Фарид (11881235) обращает внимание на то, что суфизм лежит за пределами всякой систематизации. Он говорит, что «Наше вино существовало до так называемого ВИНОГРАДА И ВИНОГРАДНОЙ ЛОЗЫ» (школы и системы):
Чествуя Друга, мы опьянялись вином
Еще до сотворения виноградной лозы97.
Не подлежит сомнению, что дервиши, намеревавшиеся стать суфиями, по традиции собирались вместе для изучения любых остатков этого знания, в надежде на то, что в их среде объявится толкователь и вдохнет жизнь в принципы и в практику, действенный смысл которых был для них утерян. Разумеется, такого рода теорию можно обнаружить и на Западе в Вольном масонстве (в его «Утерянном Секрете»). Существование подобной практики вполне подтверждается, например, в учебном руководстве «Аварив-уль-Маариф», а те, кто питает интерес к подобным вещам, рассматривают это как проявление мессианских ожиданий в суфизме. Чем бы это ни было (а оно относится лишь к «подготовительной стадии», а не к самому суфизму), имеются свидетельства, что время от времени учителя, иногда таинственного происхождения, находили себе последователей, как в Европе, так и на Ближнем Востоке, и, независимо от психологических особенностей или религиозной принадлежности этих людей, вдохновляли их на путь суфийского учения. Эти таинственные фигуры упоминались, как Универсальные или Совершенные Люди (Инсан-и-Камил). Так было в случае с Руми и Шамсом из Тебриза; с Бахаудином Накшбандом98 из Бухары (жил в XIV веке); с Ибн Эль-Араби, использовавшим в своем учении термины религии, образы древности и любовную поэзию; и со многими другими, менее известными в западной литературе.
Не подлежит сомнению, что дервиши, намеревавшиеся стать суфиями, по традиции собирались вместе для изучения любых остатков этого знания, в надежде на то, что в их среде объявится толкователь и вдохнет жизнь в принципы и в практику, действенный смысл которых был для них утерян. Разумеется, такого рода теорию можно обнаружить и на Западе в Вольном масонстве (в его «Утерянном Секрете»). Существование подобной практики вполне подтверждается, например, в учебном руководстве «Аварив-уль-Маариф», а те, кто питает интерес к подобным вещам, рассматривают это как проявление мессианских ожиданий в суфизме. Чем бы это ни было (а оно относится лишь к «подготовительной стадии», а не к самому суфизму), имеются свидетельства, что время от времени учителя, иногда таинственного происхождения, находили себе последователей, как в Европе, так и на Ближнем Востоке, и, независимо от психологических особенностей или религиозной принадлежности этих людей, вдохновляли их на путь суфийского учения. Эти таинственные фигуры упоминались, как Универсальные или Совершенные Люди (Инсан-и-Камил). Так было в случае с Руми и Шамсом из Тебриза; с Бахаудином Накшбандом98 из Бухары (жил в XIV веке); с Ибн Эль-Араби, использовавшим в своем учении термины религии, образы древности и любовную поэзию; и со многими другими, менее известными в западной литературе.
Проблема ученика здесь не в том, имела ли место на самом деле эта «иррациональная» форма деятельности или возобновление традиции, а скорее в том, что ему психологически трудно считать таких людей в действительности обладающими особой функцией «соединять капли ртути» или «оживлять, пробуждать внутренний поток в человеке».
Но мы еще даже не приступили к перечислению областей, в которых суфии и изобретенные ими учреждения (эти последние не являются распространенными, потому что Суфизм это действие, а не общественный институт) осуществляли социальную, философскую и другие виды деятельности в период прошедшего тысячелетия. Личности, на вид такие разные, как резкий в своей прямоте Руми, безгрешный Чишти, «опьяненный Богом» Халадж99, государственные деятели Муджадидов и т.п. трудились на протяжении веков, чтобы способствовать действенному воссоединению обществ, которые казались разъединенными безвозвратно
В награду за свои труды, которые были оценены, опять-таки, исходя из несоответствующих, а зачастую и ошибочных критериев толкователей, эти люди были заклеймены как тайные приверженцы христианства, иудаизма, индуизма, как еретики и солнцепоклонники. Когда бекташи употребляли цифру двенадцать и, подобно Руми и Араби, отводили христианским мифам высокое место в своих учениях, то было решено (и так по-прежнему считают), что они, таким образом, всего лишь, пытались нажиться на многочисленной христианской общине, лишенной действенного пастырства. Правомерность этого обвинения еще ждет своего подтверждения, после того как будет исследована суфийская позиция, согласно которой, христианские, так же как и многие другие формулировки, содержат в себе ряд ценных прозрений, в соответствующих обстоятельствах способных быть задействованными для блага человека.
Последователи Хаджи Бекташа (умер в 1337 году) в свое время считались, а в некоторых местах считаются и поныне, людьми безнравственными только за то, что на свои собрания они допускали женщин. Никто не мог или не хотел понять их, когда они говорили, что необходимо восстановить социальное равновесие в обществе, основанном на мужском господстве. «Восстановление социальной справедливости для женщин» звучало просто как предлог для оргий, до тех пор, пока совсем недавно не стало «благородной» целью.
Никто поэтому даже в XIX и в начале XX века не взял на себя труд рассмотреть утверждение такого выдающегося турецкого суфия и ученого, как Зия Гёкалп100, который сказал, что суфийские писатели еще столетия тому назад создали и применяли теории, отождествленные позднее с именами Канта, Фуйе, Грюйо, Ницше и Вильяма Джеймса.
Тут мы подходим к еще одному важному суфийскому принципу, с которым необходимо встретиться лицом к лицу, именно он то и вызывает недоумение и даже ярость у определенного типа людей. Этот принцип выражен в утверждении, что когда суфийская деятельность сосредотачивается в одном месте или в одном обществе в очень активной и «реальной» (не в подражательной) форме, то это делается для специфических целей и в течение ограниченного промежутка времени. Людям, которые заявляют: «Дайте мне это здесь и сейчас или вообще не надо», такая констатация факта совсем не по душе. Эту же идею можно выразить и другими словами: ни одно общество не является совершенным (завершенным), а его потребности не могут быть точно такими же, как у других обществ. Ни один суфий не учреждает институтов, предназначенных к вечному существованию. Внешняя форма, в которой он выражает свои идеи лишь временное средство, приспособленное для местного применения. То, что вечно, говорит он, лежит в другом измерении.