Горяй содрогнулся, въяве представив. Развернулся ночевать в таком месте явно не стоило, мало ль чего взбредёт в голову одичавшим домовым и дворовым духам, если они ещё живы. Остановился на миг, подумал пару мгновений, вытащил из заплечного мешка остатки снеди, отломил от коровая краюшку, положил на неё сверху кусок сала и уложил на ближний пригорок, явный остаток угловой вежи детинца. Плеснул из кожаной вощёной баклажки сытой ключевой водой, разведённой остатками мёда. Поклонился, не слезая с лыж.
Примите, хозяева
Что-то прозрачно-тёмное, огромное быстро и неслышно прошло над головой, словно облако ветром пронесло; Горяй ощутил чьё-то незримое присутствие всего на миг. Тряхнул головой и заскользил к ближней опушке, туда, где когда-то проходил городской вал подходящую для ночного костра сосёнку он приметил ещё когда входил на поляну.
Проснулся Горяй поздно от постоянного недосыпа и регулярных пробуждений ночью уже болели глаза и голова. Он понимал, что ещё несколько дней и он просто свалится в снег и заснёт. И будет спать, пока не замёрзнет.
Но куда идти? Если он, как и шёл до того, просто к северу будет идти, то можно и мимо Менска пройти, а то просто не дойти. Надо хотя бы одну ночь в человечьем жилье переночевать.
Погасив остатки ночного костра снегом, Горяй зачерпнул жёсткий сухой снег (опять морозило) обеими руками и растёр по лицу, прогоняя остатки сна, головной боли и ломоты. Глянул вверх, здороваясь с невидимым пока что солнцем (светало поздно, солнцеворот недавно только миновал) и замер. Прямо над головой, в сером пока что, начавшем синеть и наливаться прозрачностью с краёв небе, висело белое пушистое облако, похожее на человека, на воя. Вон вытянулся островерхий шелом, вон спадает на плечи бармица, вон щит круглится над левым плечом. Длинные усы спадают на грудь, косматые брови нависают над прямым носом. А правая рука, вытянувшись, указывает длинным мечом куда-то в сторону, на полуночный восход.
Горяй ошеломлённо хлопнул глазами:
Перуне!
Пока он думал да размышлял, облако сломалось, потеряло очертания; вытянутая рука с мечом, хоть и смялась, но по-прежнему указывала всё туда же, на полуночный восход.
Думать, что это просто так, что это совпадение, стал бы теперь только круглый дурак, и Горяй, спешно поклонясь, воткнул носки сапог в лыжные петли и заскользил в указанном облаком направлении, на ходу ломая хлеб и вытаскивая из мешка завёрнутое в тряпицу сало. Поесть можно и на ходу.
2. Дреговская земля. Река Березина. Зима 1066 года, просинец
Горели вёски.
Горький и тошнотворный запах гари, особенно ясно ощутимый в морозном воздухе, полз длинными языками в лесах и распадках, разгонял сторожкое зверьё по берлогам и логовам. Дымы стояли столбами опричь всего стана великокняжьей рати, ополонившиеся вои продавали угрюмых кривских и дреговских мужиков, зарёванных баб и пугливо притихших детей рахдонитам тут же, прямо на стану. Вездесущие торговцы живым товаром раскинули шатры невдалеке от стана самого великого князя, день и ночь звенело серебро, и лились мёды и вина, невзирая на строжайшее прещение великого князя и главного походного воеводы черниговского князя Святослава.
Тут же распродавали по дешёвке награбленный в кривских вёсках скот.
Полона было много, купцы настоящей цены не давали мало кто надеялся догнать всю эту ораву живьём хотя бы до Киева. Морозы стояли такие, что плевок замерзал на лету. Обогреться полону негде путь рати Ярославичей распростёрся по кривской земле полосой выжженных деревень. Мало кто успел спрятаться в лесах. Да и не ждали кривичи и дреговичи такого от великого князя и его братьев.
Вои же распродавали полон охотно, даже бранясь куда его и девать-то
На кривскую землю навалилась зима от мороза трещали леса. Синими вечерами ложились на дороги и сугробы длинные тени, блестели в сумеречных чащах волчьи глаза, стыли в морозном воздухе снеговые шапки на разлапистых елях и обволочённые густым куржаком березняки и осинники.
Время вторжения было выбрано с умом сразу после Коляд, по-христиански же после Крещения. Города и вёски кривичей, ещё недавно охваченные колядовским весельем, не ждали прихода врагов.
Три рати трёх братьев шли раздельно по всей ширине Березины, утаптывая снег конскими копытами, растекаясь неудержимым половодьем вдоль реки. Киевская рать Изяслава Ярославича с сыновьями Святополком и особо обиженным полочанами Мстиславом и смоленский полк Ярополка Изяславича. Черниговская рать Святослава Ярославича с сыновьями Романом, Давыдом и Ольгом и тьмутороканский полк Глеба Святославича. И переяславская рать Всеволода Ярославича с сыном Владимиром Мономахом.
На кривскую землю навалилась зима от мороза трещали леса. Синими вечерами ложились на дороги и сугробы длинные тени, блестели в сумеречных чащах волчьи глаза, стыли в морозном воздухе снеговые шапки на разлапистых елях и обволочённые густым куржаком березняки и осинники.
Время вторжения было выбрано с умом сразу после Коляд, по-христиански же после Крещения. Города и вёски кривичей, ещё недавно охваченные колядовским весельем, не ждали прихода врагов.
Три рати трёх братьев шли раздельно по всей ширине Березины, утаптывая снег конскими копытами, растекаясь неудержимым половодьем вдоль реки. Киевская рать Изяслава Ярославича с сыновьями Святополком и особо обиженным полочанами Мстиславом и смоленский полк Ярополка Изяславича. Черниговская рать Святослава Ярославича с сыновьями Романом, Давыдом и Ольгом и тьмутороканский полк Глеба Святославича. И переяславская рать Всеволода Ярославича с сыном Владимиром Мономахом.
После Громниц же, а по-христиански после Сретенья, рать великого князя и его братьев достигла устья Свислочи, остановилась, растекаясь длинными густыми окольчуженными щупальцами, щетинясь копьями и мечами, поджигая вёски, разоряя одиночные починки.
День ярости настал.
День гнева настал.
Сто лет копилась вражда меж Северной Русью и Южной. Восемьдесят лет копилась и тянулась ненависть меж христианами и язычниками, изредка прорываясь внезапными походами и одолениями на враги.
И вот полыхнуло.
Владимир Всеволодич Мономах поморщился от доносящегося запаха гари ишь, даже и сюда дотянет, в стан прямо.
Юный ростовский князь впервой видел войну в её неприглядном обличье. Русская рать зорила русское же княжество, обходясь с ним, словно с вражьей землёй в Степи или где-нибудь на Угорщине, у ромеев ли. Мономаху претило то, что доводилось видеть ежедён и вереницы понуро-угрюмых кривских мужиков и баб со связанными руками, набитые портами и узорочьем вьюки киевских, черниговских и переяславских воев, маслено-довольные лица купцов-рахдонитов, сотнями скупающих у воев живой товар.
Будут теперь эти мужики, если выживут, где-нибудь в Арране или Хузистане ковырять кетменём землю, а то в православной Империи ворочать весло на галерах базилевса, стяжая славу Святой Софии Константинопольской, или ломать камень где-нибудь в каменоломнях Феррарских для папы римского. И только немногим из них достанется судьба славная и горькая, если решит восточный покупатель крепкого да дерзкого парня сделать гулямом-воином. Но и им будут сниться ночами дреговские корбы, сосняки и берёзовые перелески, да морозные лунные ночи с синими тенями на сугробах Сначала каждую ночь, потом всё реже и реже а потом и вовсе никогда Останется только тяжёлая тоска на сердце.
Женщин иное ждёт.
Их красе тешить случайного покупателя, да плакать потом от боли и скрывать синяки на бёдрах да грудях от чужих жестоких пальцев, нянчить детей от чужеязыкого мужа альбо господина
Мономах мотнул головой не хотелось думать о тягостном. А как и не подумать, если вот оно, тягостное, само в очи лезет. И по четырнадцатой зиме тошно думать, что вот это и есть война, о которой грезил до сих пор, слушая рассказы бывалых воев да песни и старины бахарей. Эта а не подвиги Муравленина да Яня Кожемяки.
Владимир закусил губу. Невольно вспомнился ответ отца, когда Мономах несколько дней тому затеребил отца в тоске а надо ли столь жестоко с кривской землёй?! Ведь свои же, русичи?!
И тогда отец, незнакомо сжав губы и сузив глаза, долго глядел на сына, а после негромко сказал:
Ведаешь ли, сыне, про разгул язычества в земле кривской?
Но попытался было возразить Мономах, и в наших землях, и даже у дяди Изяслава
То чернь, пусть их! отверг Всеволод. Бояре, гридни и князья христиане, а со временем и к смердам то придёт! В Кривской земле иное не только люд, но и гридни с боярами от христианства отверглись, но и сам князь полоцкий!
Владимир молчал. Слушать отца было странно одновременно было ясно, что отец прав, и хотелось хоть что-нибудь возразить.
Откуда ведомо-то? спросил он всё же.
Верные люди рассказали, хмуро ответил переяславский князь. Языческие обряды сам справлял, святой Софии новогородской язык вырвал и ослепил ни крестов, ни колоколов, ни паникадил! В Софии языческие требы жрали жертвы на кострах жгли прямо в храме, и добро, если не человечьи!