Видно, что-то в словах Горяя кольчужника убедило. Он ослабил тетиву, бросил лук в налучье и толчком ноги вынудил коня посторониться.
Ладно, пустите его, други. Пусть проезжает.
И до самой опушки ельника Горяй ехал под их взглядами, как под прицелом, пересиливая нестерпимое желание оборотиться. Стерпел, не выдал себя. И только скрывшись за низким, заснеженным ельником, понял, что рубаха на спине мокрая насквозь.
Горяй, наконец, встал на ноги, чуть хромая (правая нога болела в колене), подошёл к коню. Тот дико глядел выкаченным глазом в багровых прожилках, из ноздрей сочилась на снег кровь, в горле хрипло свистело частое дыхание. В очередной раз попытался подняться, но крупно дрожащие ноги подламывались и копыта только бесполезно взбивали снег.
Горяй только закусил губу и, стараясь не глядеть в умоляюще-понимающие фиолетовые глаза коня, быстро ударил ножом. Хрип в горле окончательно превратился в свист, плеснула кровь, конь издал пронзительно-горловой звук и забился, теперь уже отходя совсем. Горяй, сумев увернуться от бьющихся копыт, сел в снег, глядя в сторону. По щекам катились крупные слёзы, замерзали. Никогда бы не подумал, что вот так станет плакать по коню, а надо ж Чать, не мальчишка уже, на третий десяток поворотило давно.
Скажи там Старому Коню, мысленно просил он конскую душу, что сейчас вставала над остывающим телом на вечно молодые, не отягощённые подковами копыта. Скажи, что я не виноват мне спешить надо было так боги судили, видно.
Боги посудили Горяю встретиться в позапрошлом году с Колютой. Тогда он, вой городовой рати, ещё и представить не мог, что это приведёт его на сторону Всеслава и на ратном поле тоже. И теперь только осталось богов молить, чтобы не пришлось оружие скрестить с теми, с кем из одного котла кашу метал да за одним щитом от стрел укрывался.
Заслышав, что конь перестал-таки биться, Горяй встал, утёр щёки от намёрзшей влаги, стряхнул густой иней с усов, несколько мгновений подумал, не снять ли седло, но потом покинул далеко не унесёшь, да и спешить надо, а спрятать кто его знает, когда вновь в эти места попадёшь? Дорога в Киев теперь, пожалуй, заказана напрочь. И решительно зашагал на полночь, к Менску.
Потеплело на третий день.
Горяй шёл на лыжах их он попросту стащил в придорожной дреговской вёске, когда понял, что коня ему ни продавать, ни тем паче просто так давать не собираются. Оглядев хмурые взгляды мужиков, неспешно выбирающих кто вилы, кто топор поухватистей, он понял, что с ними не справится. Конечно, будь он опоясанным, посвящённым воем может и одолел бы их в одиночку. Но он не из дружины, он из городовой стражи. Его вороги доселе были не витязи, а тати. И уже уходя из вёски, он заметил в одном из дворов, огороженных не частоколом, а редким тыном, воткнутые в сугроб лыжи. Во дворе было пусто, и Горяй, воровато оглянувшись по сторонам, нырнул во двор, выдернул лыжи из снега и был таков.
Две ночи он ночевал в лесу, у могучего костра, сложенного из коротких брёвен, ежась от подступающего со спины мороза. И на третье утро, уже вдевая носки меховых сапог в ременные петли лыж, понял, что уже не так холодно, как было до того.
Держаться Горяй старался у самой дороги, чтобы не заблудиться всё ж таки не родные киевские места. Но и на большак старался не выходить мало ли. Ещё настигнут его, пешего, конные вои Ярославичей.
К полудню в верхушках деревьев зашелестел ветер, сбрасывая снег с еловых и сосновых лап, начало порошить, и Горяй понял, что пора устраиваться на днёвку. Поворотил ещё чуть в сторону от дороги, отыскал огромную, широко разлапистую ель, раздвинул ветки и нырнул внутрь, обрубая топором то, что особо мешало. И оказался в природном шалаше, укрытом со всех сторон широкими еловыми лапами, укрытыми снегом. Повозился, утаптывая снег теперь в шалаше его можно было даже выпрямиться во весь рост, не задевая веток головой. Жалко костра тут не разведёшь дрова искать идти уже опасно (ветер гудел в верхушках всё сильнее), да и жечь огнём приютившее его дерево совесть не дозволяла. Ладно, надо надеяться, что непогода ненадолго.
Буря пала на лес стремительно. Рванув, загудел ветер в вершинах, густая пелена снега застелила всё опричь, качнулась ель над головой Горяя, осыпались снеговые шапки. Вой съёжился, кутаясь в свиту и полушубок впрочем, под широкими еловыми лапами было не холодно, хоть спать ложись ни тебе ветра, ни почти что метели. Спать, однако, не стоило можно и не проснуться.
Горяй сидел, обхватив колени руками, сберегая тепло, то щипал себя за нос, чтобы не заснуть, то шептал молитвы богам, то принимался вполголоса напевать а спроси его потом кто-нибудь что пел? не вспомнить.
Стихло к вечеру.
Горяй выбрался из-под ёлки и поразился тому, как враз, за несколько часов, изменился лес: кругом тяжёлые снеговые шапки, дорога исчезла напрочь, кусты прибило снегом теперь до весны им не распрямиться, там и сям сугробы гребнем высятся на сажень, перегораживая проходы меж деревьями. И непутём порадовался тому, что с ним нет коня и от бури было бы не спрятать его, и по такому бездорожью потом с конём куда? Только ноги животине ломать.
Горяй коротким пинком выбил из-под сугроба лыжи, протёр их и воткнул в снег торчком. Выходить сейчас в путь было неразумно, надо было поспать хотя бы несколько часов. Зимовье поблизости искать на ночь глядя смысла нет, да и поди найди его.
Несколькими ударами топора Горяй снёс ближнюю сосенку, отряхнулся от свалившегося на него сугроба, точными ударами очистил ствол сосны от веток, разрубил пополам. Вынул кресало и кремень, высек огонь. Рыжие языки жадно лизнули враз скорчившуюся берёсту, перекинулись на весело затрещавший лапник; зашипел тающий снег.
В котелке кипела каша с куском вяленого мяса, ещё несколько кусков, насаженных на ветку, подрумянивались над огнём, распространяя вокруг соблазнительный запах. Горяй резал хлеб, прижимая половинку коровая к груди хлеба оставалось мало, но до Менска тоже осталось всего ничего, ему хватит. А там тысяцкий поможет до Всеслава-князя добраться побыстрее.
Эх, пса бы с собой взять какого-никакого, хоть сторож был бы ночью, в который раз за свои вынужденные лесные ночёвки вздохнул Горяй, хлебая кашу. А то вот так спи у огня, да то и дело просыпайся не затлела ль одежда, не прогорели ль дрова, не подкралось ли зверьё или нечисть какая.
То, что он сбился с пути, Горяй понял к вечеру следующего дня. Но не особенно обеспокоился. За день он отмахал не меньше тридцати вёрст, и держал уверенно к северу. Дорога осталась где-то далеко на восходе, но мимо Менска пройти он был не должен.
Начинало смеркаться, когда он вышел, раздвинув кусты на большую, густо поросшую березняком с краёв, поляну. А может, лесное озерко зимой не разберёшь. Впрочем, нет то там, то сям поднимались небольшие берёзки и сосенки. Стало быть, поляна, а не озеро.
Горяй остановился.
Что-то его в этой поляне смущало не мог пока что понять, что именно. Освободив ногу, стряхнул с сапога снег, отряхнул от снега и поправил годнее петлю на лыже, вновь вбил ногу в крепление. И понял, что невестимо с чего тянет время, не решаясь сделать шаг к середине поляны, где высился непонятный бугорок.
Медвежья берлога?
Сугроб?
Куча валежника?
Непонятно. Что-то ему не нравилось в этом сугробе, что-то было непонятно и вместе с тем знакомо.
Горяй бросил по сторонам беглый взгляд и вдруг остолбенело распахнул глаза.
Да ведь это ж город!
Вернее, был город. Когда-то давно. Он вспомнил березняк начался с определённого места, до него был сплошной сосняк. Всё правильно раньше была пустошь вокруг города, потом берёзой заросла, как и все лядины. А всего пару сотен шагов назад (Горяй вспомнил!) он миновал невысокий пологий пригорок, узкий и длинный, уходящий обоими концами в глубину леса это ж вал когда-то был, и тын был, небось. А он сейчас прямо в воротах детинца и стоит. А сугроб тот наверняка остатки святилища городского или княжьего терема. Горяй так и не решился подойти вплоть к этому сугробу не позволило какое-то странное чувство, словно на могилу чью-то наступить.
Кто они были?
Кривичи?
Дрягва?
Древляне?
А то и вовсе голядь альбо ятвяги?
Кто сейчас скажет. Никто не ответит ни на то, кто они были, ни на то, когда жили, ни на то, от чего сгинул этот град от войны ли, от голода, от мора ль, или от иной какой напасти да мало ль от чего могли сгибнуть люди.
На миг представилось, и захолонула душа: пустой город, отворённые ворота, и ветер одной створкой скрип, скрип, скрип плачет на пустой улице забытая жестокосердным хозяином кошка, и вторит ей из оставленного дома брошенный домовой. Никто не поставит теперь ему на ночь плошку с молоком или чашку с кашей, никто не окропит жертвенной петушиной кровью печные камни. По улицам течёт редкая позёмка, а в городские ворота заглядывает первый волк сторожко оглядываясь, нюхает воздух и следы коней и саней, а потом подымает голову и выдаёт первый протяжный вой. А из леса, приближаясь, откликается на несколько голосов стая.