Но просить еду у сбегов, которые сами с хлеба на квас перебиваются Совесть не дозволяла.
Погоди немножко, кивнула Краса, правильно всё поняв. Крутнулась на месте, взметнув подолом понёвы и полами полушубка, и снова скрылась за сугробом.
Ждать пришлось недолго. Не успел бы Невзор сосчитать до двадцати, как она снова появилась:
Вот, держи, в руках у новика вдруг оказался ещё тёплый пирог, вкусно пахнущий печёной рыбой. А то может, зайдёшь передохнёшь мал час?
Несколько мгновений он и вправду думал а то зайти? Но время поджимало
Нет, мотнул он головой, жуя пирог. Спешить надо
Разломил пирог пополам, протянул половину Серому. Пёс оскалил страшные клыки, Краса ойкнула и попятилась. Но Серый только весело ухмыльнулся широко раскрытой пастью и осторожно взял пирог из руки хозяина.
Невзор откусил кусок, прожевал. Краса торопливо протянула ему глиняную чашу с дымящимся горячим сбитнем Глотнул сбитень дымящейся волной прокатился по жилам, заставил каждый сустав заиграть и напрячься теперь и бежать будет легче.
А вы где тут живёте-то? спросил он, чтобы не молчать, и снова откусил кусок. Я сначала думал в норах, что ли?
В землянках, грустно ответила девчонка. Человек по двадцать в каждой
Хм, сказал новик, чуть было не подавясь. Вообще-то они в войском доме тоже спали все вповалку в одной горнице, и только Старые жили в отдельном доме в два яруса. Да ещё в другом доме, длинном, по самый князёк засыпанном землёй шептались, что первый наставник здесь был из урманских земель, вот он построил такой дом, на свой, северный, лад жили семеро воев, помогающих Старым в наставлениях. Только одно дело два десятка молодых парней, почти что и мальчишек ещё а другое несколько взрослых семей хоть даже и родня друг другу родовичи.
Вас так много? удивился он. Отец говорил всего десятка с два.
Отец? Краса непонимающе подняла бровь, и Невзор аж залюбовался на диво хороша была девка. И впрямь краса.
Длинная, в мужскую руку толщиной, золотая коса ниже пояса падает из-под тёплой суконной шапки. А васильковые глаза словно небо в яркий июльский день. Округлое лицо с жёсткими скулами, светлая кожа и густые брови, серьёзный взгляд из-под длинных ресниц и гибкое тело под серой суконной свитой. Тонкий прямой нос с лёгкими и тонкими вырезными крыльями над полными тёмно-вишнёвыми губами.
Всё, брат, молча сказал себе Невзор, всё, пропал ты. Пропал вовзят. Он теперь точно знал, то ему жизнь не в жизнь без неё.
Эээй! засмеялась (видно было, что в отвычку ей смеяться) Краса. Ты онемел, что ли?
Онемел, признался Невзор.
Отец-то твой при чём, спрашиваю?
Так он вас сюда и провожал два года тому, быстро пояснил Невзор, вспомнив, наконец про то, что ему надо спешить. Несмеян-гридень, помнишь, может?
Краса только покачала головой, невестимо с чего отводя глаза, словно вспомнив что-то неприятное.
К нам после ещё три ватаги сбегов прибилось, таких же, как мы, пояснила она нехотя. Заметив что-то в поведении Невзора, спросила прямо. Спешишь, что ли?
Спешу, вздохнул он и пояснил. Служба.
Поспешно дожевал остатки пирога, допил сбитень.
Воля богов да будет над этой кровлей, сказал он, кланяясь. И тебе благо дарю, дева Краса
Она невольно покраснела такими словами с ней ещё никто и никогда не говорил. Сварливость и неприязнь в её взгляде таяли на глазах.
Уходишь? спросила она чуть ли не с грустью.
Надо, коротко ответил Невзор. Но я ещё ворочусь, будь уверена
Да уж, верю! бросила она вдруг всё тем же сварливым голосом. Словно скурату ласковую сбросила. Словно он её обидел чем
Новик коротко усмехнулся
Будь здорова, славница! бросил он, уже не обращая внимание на сварливость девчонки теперь-то он знал, что это всё не настоящее. Оттолкнулся ратовищем и заскользил по снегу. На бегу оборотился Краса всё ещё смотрела ему вслед махнул рукой, и скрылся за стеной закуржавелого чапыжника.
Краса долго ещё смотрела вслед насмешливому и немногословному мальчишке. И только когда он пропал за чапыжником, когда он уже не мог её видеть, махнула ему вслед рукой. Поворотилась и пошла обратно к скрытому под снегом жилью.
Оттуда, из отворившейся в сугробе двери, уже глядело любопытное лицо Улыбы.
Оттуда, из отворившейся в сугробе двери, уже глядело любопытное лицо Улыбы.
Кто это был? спросила она, глядя вслед мальчишке и щурясь от блестящего на солнце снега.
Да так никто, задумчиво ответила Краса. Человек прохожий.
Э, Красушка, да ты ведь улыбаешься, вдруг рассмеялась Улыба. Вестимо, сама-то она улыбнуться никогда не откладывала, потому Улыбой и прозвали. Ай, Краса!..
А Краса и впрямь улыбалась не впервой ли за эти два года, что миновали с разорения вёски «мстиславичами». От чего улыбалась и сама не ведала.
2. Кривская земля. Мядель
Зима 1066 года, грудень
В кривской земле зима. Трещат от мороза деревья, спят под сугробами и тонким льдом гиблые болота, дремлют под снеговыми шапками деревья зима.
Звонкой переливчатой трелью разливается по лесу перезвон бубенцов на конской сбруе. Быстро бегут по лесу пароконные сани-розвальни, а в них четверо богато одетых кривских весян. Хоть и близко Мядель от Нарочи, а всё одно ради такого дела пешком идти невместно. Надо, чтобы все видели и слышали кто едет да куда. И чтобы поняли зачем.
А едет староста Ока из Нарочи с сыном Корнилой и двумя друзьями. Едет сватать за сына Гордяну, дочку Мураша, старосты мядельского.
Жмёт недовольно губы Ока да ничего не поделать сыну вожжа под хвост попала. Скажи на милость, словно околдовал его кто после вешнего Ярилы сын про своих, нарочских девчат и слышать не хочет, ни на одну не глядит, у наречённой своей прежней обручье дареное обратно стребовал, помолвку разорвал, позор девичий презрев, сразу целому роду в душу плюнул. А за родом тем в погосте сила немалая. Сверх того, ни Гордяна, ни отец её, Мураш, ни весь Мядель не крещены до сих пор. Ни во что стали ни отцовы прещения, ни материны уговоры. Въяве помнит староста слова жены:
Не дозволю! На язычнице жениться, мало не на ведьме! Нет на то моего добра! Бог не попустит!
Бог, однако же, попустил.
Едут, едут!! пронеслось по Мяделю. Мальчишки бежали вдоль улицы, вопя изо всех сил. А кто едет, и куда едет про то и без них ведомо.
Гордяна глядела на выходное платье, лежащее на лавке, как на живую змею. Мать бросила поверх платья праздничную головку, шитую речным новогородским жемчугом не бедно жили в Мяделе, совсем не бедно. Мураш, отец Гордяны, мало не в первых охотниках в округе ходил, было на что и жемчуг наменять, и серебро.
Надевай, материным голосом можно было бы заморозить всю Нарочь, если бы озеро уже не замёрзло по осени.
Гордяна молчала, закусив губу, теребила рукава платья, терзала твёрдыми похолоделыми пальцами плетёный пояс.
Надевай, повторила мать, вытягивая из сундука шитый серебром тонкий кожаный поясок с пристёгнутыми кожаными ножнами и к праздничному, и к выходному, и к обыдённому платью русские женщины, словенские женщины, стойно мужчинам, вослед мужчинам, носили с собой ножи. Не ради выхвалы войской, ради чести человека вольного. Да и так-то сказать нож ведь в любом деле первая подмога.
Зарежусь, если силой нудить станут, как-то безучастно, отрешённо подумала Гордяна, глядя на ножны остановившимися глазами. Мать, верно, что-то поняв, ахнула и прижала пояс к груди.
Дитятко, только и вымолвить смогла пожилая Милава, враз как-то осунувшись.
Сговорили уже, мамо? безжизненно белыми губами почти неслышно спросила девушка.
Милава молчала. Потупилась. Да и что тут говорить и так всё ясно.
И меня не спросили?.. в голосе дочери звякнули слёзы.
Честь-то какова, доченька, чуть слышно сказала мать.
Честь, горько прошептала девушка, опуская глаза. Честь
Род знатный, Гордянушка, сказала мать совсем уж потерянным голосом. И богатый
Да жить-то не с родом! перебила Гордяна. И не с пенязями да мягкой рухлядью!
Не с родом, доченька, но в роду, строго выпрямилась мать. А чем же тебе Корнило плох?
Плох? Или хорош?
Гордяна и сама не могла сказать, чем ей Корнило не по нраву.
За христианина идти, мамо? дочь пустила в ход последнее своё оружие. Креститься? В церкви венчаться? Богов родных да дедов отринуть и позабыть?
Милава топнула ногой.
Всё у тебя отговорки! крикнула запальчиво. Знаю я, кто у тебя на уме!
Гордяна едва заметно усмехнулась. А чего же и не знать-то? Всем ведомо, кто у неё на уме всему Мяделю и всей Нарочи, после Купалы-то