«Интересно, думала я, какое у Бога мнение про матерей, настоящих и ненастоящих. Впрочем, ясно было, что бесполезно расспрашивать Тетку Эсте о моей настоящей матери, и о том, как Тавифа меня выбрала, и даже о том, сколько мне тогда было лет. Тетки в школе старались не обсуждать с нами родителей».
В тот день, вернувшись домой, я загнала Циллу в угол на кухне, где она пекла печенье, и пересказала все, что за обедом сообщила мне Сонамит.
У твоей подруги язык больно длинный, сказала на это Цилла. Лучше бы прикусывала почаще.
Для Циллы это очень резкие слова.
Но это правда?
Я еще отчасти надеялась, что Цилла все опровергнет.
Она вздохнула:
Помоги мне печенье испечь, хочешь?
Но я была уже взрослая простыми дарами не подкупить.
Скажи, не отступила я. Пожалуйста.
Что ж, ответила она. Если верить твоей новой мачехе да. Это правда. Ну примерно.
То есть Тавифа мне не мать, сказала я, сглатывая вновь подступившие слезы, стараясь, чтоб не сорвался голос.
Смотря кого считать матерью, сказала Цилла. Кто тебя родила или кто больше всех тебя любит?
Не знаю, сказала я. Наверное, кто больше всех любит?
Значит, Тавифа была тебе матерью, сказала Цилла, нарезая печенье. И мы, Марфы, тоже твои матери, потому что мы тоже тебя любим. Даже если тебе не всегда верится. Кругляши печенья она по одному поддевала лопаткой и перекладывала на противень. Мы все желаем тебе добра.
Тут я в ней немножко усомнилась: что-то похожее, про желание добра, говорила и Тетка Видала обычно она после этого наказывала. Она любила стегать нас по ногам, где потом не видно, а иногда и выше велела нагибаться и задирать юбки. Иногда поступала так с девочками перед всем классом.
Что с ней случилось? спросила я. С моей другой матерью? Которая бежала по лесу? Когда меня забрали?
Я, честное слово, не знаю, ответила Цилла, не глядя на меня, ставя печенье в духовку.
Я хотела спросить, нельзя ли мне печенье, когда будет готово ужасно хотелось горячего печенья, но разговор был серьезный, а просьба слишком ребяческая.
Ее застрелили? Ее убили?
Ой, нет, сказала Цилла. Они бы не стали.
Почему?
Потому что она могла рожать. Она же родила тебя, да? То есть известно, что она могла. Такую ценную женщину ни за что бы не убили только если иначе никак. Она помолчала, подождала, когда я это переварю. Скорее всего, они бы ее определили в Тетки в Центре Рахили и Лии помолились бы с ней; побеседовали бы сначала, постарались убедить, чтобы передумала.
В школе о Центре Рахили и Лии поговаривали, но невнятно: никто не знал, что там происходит. Однако если над тобой молится толпа Теток, это уже страшно. Не все Тетки добрые, как Тетка Эсте.
А если они ее не убедили? спросила я. Тогда ее убили? Она умерла?
Ой, да наверняка убедили, сказала Цилла. Это они умеют. У них любая и передумает, и перехочет.
А тогда где она? спросила я. Моя мать настоящая ну, другая?
Интересно, она меня помнит? Наверняка помнит. Она меня, наверное, любила иначе не взяла бы с собой, когда убегала.
Мы не знаем, лапушка, сказала Цилла. Когда они становятся Служанками, у них больше нет старых имен, а одеты они так, что лиц не разглядишь. Все одинаковые.
Она Служанка? переспросила я. Выходит, Сонамит не соврала. Моя мать?
В Центре этим и занимаются, сказала Цилла. Переделывают их в Служанок, так или иначе. Тех, кого ловят. Ты как хочешь печенья? Горячее. Масла у меня сейчас нет, но могу медом помазать.
Я сказала «спасибо». Я съела печенье. Моя мать Служанка. Вот почему Сонамит уверяла, что моя мать шлюха. Всем известно, что прежде Служанки поголовно были шлюхами. И остались, только по-другому.
С тех пор наша новая Служанка завораживала меня. Когда она только появилась, я на нее не смотрела, как и было велено, это добрее всего, говорила Роза, потому что либо Служанка родит ребеночка и ее куда-нибудь переведут, либо она не родит ребеночка и ее все равно куда-нибудь переведут, но в любом случае она у нас ненадолго. Им вредно привязываться, особенно к детям, все равно же придется с ними расстаться, а ты представь, как им будет тяжело.
И я отводила глаза от Кайловой, притворялась, будто вовсе ее не вижу, когда она в своем красном платье вплывала в кухню, забирала корзинку для покупок и шла гулять. Служанки каждый день гуляли парами мы встречали их на улицах. Со Служанками никто не заговаривал, не трогал их, не прикасался, потому что были они, в общем-то, неприкасаемые.
И я отводила глаза от Кайловой, притворялась, будто вовсе ее не вижу, когда она в своем красном платье вплывала в кухню, забирала корзинку для покупок и шла гулять. Служанки каждый день гуляли парами мы встречали их на улицах. Со Служанками никто не заговаривал, не трогал их, не прикасался, потому что были они, в общем-то, неприкасаемые.
Но отныне я косилась на Кайлову при любом удобном случае. У нее было бледное вытянутое лицо пустое, как отпечаток пальца в перчатке. Пустое лицо я и сама умела делать, поэтому не верила, что у нее там взаправду пусто. Прежде она жила совсем иначе. Как она выглядела, когда была шлюхой? Шлюхи ходили не только с мужем, но и с другими мужчинами. Сколько было мужчин, с которыми она ходила? Что это вообще значит: ходить с мужчинами и с какими мужчинами? Она что-то высовывала из-под одежды? Носила мужские брюки? В голове не укладывается, до чего порочно! Но если да как смело! Она тогда, наверное, была совсем другая. Гораздо живее.
Я смотрела из окна в спину Кайловой, когда та удалялась на прогулку по саду, по дорожке, до ворот. Потом я снимала туфли, на цыпочках пробегала по коридору и прокрадывалась к ней в комнату в глубине дома на третьем этаже. Комната была средних размеров, с отдельной ванной. Вязаный коврик; на стене картина с синими цветами в вазе раньше была Тавифина.
Должно быть, Пола перевесила картину сюда, чтоб глаза не мозолила, мачеха вычищала из зримых пределов дома все, что могло напомнить новому мужу о первой Жене. Не в открытую Пола действовала тоньше, убирала или выбрасывала по одной вещице, но я все понимала. Лишняя причина ее недолюбливать.
Чего я тут рассусоливаю? Теперь-то незачем. Я не просто недолюбливала ее я ее ненавидела. Ненависть очень дурное чувство, от него леденеет душа, нас Тетка Эсте так учила, и я собой не горжусь, и раньше я молилась, чтоб меня за это простили, но да, я ненавидела Полу.
Тихонько прикрыв дверь, я рылась в Служанкиных вещах. Кто она на самом деле? А вдруг она и есть моя пропавшая мать? Я понимала, что это все понарошку, но мне было ужасно одиноко; приятно воображать, как бы все было тогда. Мы бы кинулись друг другу в объятия, мы были бы так счастливы снова друг друга отыскать Ладно, а потом что? У меня не было версий дальнейших событий, но я смутно подозревала, что в дальнейшем нас бы ждали неприятности.
Ничто в комнате ни единым намеком не выдавало, кто такая Кайлова. В шкафу аккуратным рядком висели ее красные платья, на полках лежало опрятно свернутое простенькое белое белье и ночные рубашки, похожие на мешки. У нее была вторая пара туфель, и еще одна накидка, и запасной белый чепчик. Зубная щетка с красной ручкой. И чемодан, в котором она все это принесла, но в чемодане было пусто.
17В конце концов нашей Служанке удалось забеременеть. Я это поняла еще прежде, чем мне сказали, потому что Марфы перестали относиться к ней, как к приблудной собачонке, которую терпят из жалости, с ней носились как с писаной торбой, кормили сытнее, на подносы с завтраком ставили цветы в вазочках. Я одержимо следила за ней и потому подмечала такие детали.
Я подслушивала, как Марфы, считая, что меня поблизости нет, возбужденно щебечут в кухне, но не всегда удавалось расслышать слова. При мне Цилла много улыбалась сама себе, а Вера понижала пронзительный голос, будто в церкви. Даже Роза смотрела самодовольно, точно съела особо вкусный апельсин, но никому не расскажет.
Что до мачехи Полы, та вся светилась. Была со мной любезнее, когда мы сталкивались, а я старалась, чтобы это происходило пореже. Я проглатывала завтрак в кухне, потом меня увозили в школу, а за ужином я побыстрее выскакивала из-за стола, ссылаясь на уроки: вышивать гладью, или вязать, или шить, или закончить рисунок, или написать акварель. Пола никогда не возражала: ей тоже неохота было меня видеть.
Кайлова беременна, да? как-то утром спросила я Циллу.
Спрашивала я эдак невзначай мало ли, вдруг ошиблась? Цилла опешила:
Ты откуда знаешь?
Я же не слепая, высокомерно сказала я; вероятно, мой тон ее раздосадовал. Такой у меня был возраст.
Нам не полагается говорить, сказала Цилла, пока не пройдет три месяца. Первые три месяца опасное время.
Почему? спросила я.
Из сопливого иллюстрированного доклада Тетки Видалы про зародышей я толком ничего не почерпнула.
Потому что, если Нечадо, оно может оно тогда рождается слишком рано, сказала Цилла. И умирает.