Ваше благородие, я в толк никак не возьму, чего говорить-то? искренне недоумевал Макар. Не видел я ничего такого, вот Вам крест.
Ты, братец, мне не виляй тут, пугал его городничий. Знаешь ли, что Дегтярёв уж рассказал всё как было, как вы вдвоём удумали на пожарах мародёрничать. Всё уж нам про то известно, а ты грех с души с ними расскажи, да покайся после батюшке.
Нечего мне сказать, Ваше благородие, отвернулся к стене Макар. Не было вот Вам слово моё.
Ну, гляди, твоя воля, разозлился на него офицер. Значит, пойдёшь на каторгу, надолго пойдёшь!
А, один чёрт! махнул здоровой рукой Дорофеич. Вяжите, коли так.
Городничий ушёл ни с чем, а к Макару снова прильнула Анна, заботливо поправляя повязку на его ранах.
Да на что я тебе калека? удивился опять пожарный. Мне теперь и службы-то не видать. Да хоть и в острог всё одно. Эх, братцы!
Не бывать этому, вдруг сказала Анна, и Макар поразился твёрдости её голоса. Я тебя выхожу, и каторги не будет, и служить ещё будешь.
С чего бы тебе так знать про это?
Не пытай, но знаю точно
Самого Захара Дегтярёва третьего дня перевели со съезжего двора на новую гауптвахту, что на набережной, и посадили в камеру. Допросы с пристрастием и битьём в зубы ничего не дали. Захар твердил одно.
Не я это, богом клянусь, подбросили, окаянные, червонцы мне эти. Не возьму вины на себя на что мне за других каторгу тянуть. А отправите перед богом ответите, бог всё видит
Захара снова били, но вскоре полицмейстер отчего-то распорядился прекратить допрос и отправить арестованного на гауптвахту немедленно. Захара били в жизни много. Сначала пьяный отец брал всё, что попадало под руку и бил своего Захарку за любую провинность нещадно. Жена просила пощадить сыночка.
За что ж ты его так, или не любишь вовсе? плакала она.
Не лезь, не твоё бабье дело это, ворочал пьяным языком муж. Я ему такую науку дам, что век помнить будет, как родителя почитать надобно.
Позже Захар сам попросился в рекруты, чтобы уйти от ненавистного отца. Ему было жалко мать и сестру, но он ушёл однажды по пыльной деревенской дороге прямо на войну. Он надеялся выжить, чтобы вернуться и быть в силах что-то изменить и поправить. Но в первом же своём бою попал в черкесский плен, где просидел в яме долгих три года. Его избивали до полусмерти, почти не кормили, и Захар Дегтярёв много раз прощался с жизнью, пока не решился сбежать. Ранним утром он чудом выбрался из ямы, задушил сторожа и бежал пока было сил. Его искали, пускали по следу страшных жестоких алабаев, ломавших спины человеку в один прыжок. Но ему свезло на второй день Захара, обессилившего и загнанного, словно зверь подранок, подобрал казачий разъезд
Обо всём этом Захар вспоминал, свернувшись в клубок на промёрзшем арестантском топчане, то и дело хватаясь рукой за ноющую от холода раненную ногу.
Не привыкать, обойдётся, вот доченьку бы разок ещё увидеть только, думал он, и слеза наворачивалась ему на глаза.
Прежде чем попасть на службу в Оренбург, Захар успел жениться на одной из крепостных девушек. По такому случаю великодушный барин даровал ей вольную, и они направились в город, где Дегтярёв и подался в пожарные служители. Пять лет назад жена родила ему красавицу доченьку Настю. Захар, который с детства познал столько жесткости, вырос человеком очень добрым и любящим, прощавшим каждого. Настю свою он любил больше жизни и сейчас тосковал по ней, зная, что может никогда её не увидеть. И от мыслей этих ему не спалось чудилось, что Настя стоит у зарешёченного окна его камеры и ждёт, когда её батяню отпустят домой
***А вот и зима на исходе. Февральское солнце в Оренбурге обманчиво. То согреет, выглянув из-за туч, то обдаст лютым морозом. Но скоро, скоро В эти самые дни Дорофеич, к несказанной радости товарищей и кота Кузьмы, вернулся на службу. Покалеченная рука его была ещё забинтована, но поверх повязки он приспособил кожаный чехол.
Вот что, братцы, от руки моей осталось, показал Макар свою клешню товарищам.
Кузьма уже ластился к Дорофеичу всем своим кошачьим телом, держа хвост трубой. Тот поднял его и уткнулся носом в усатую морду. Кузьма, не ожидавший подобных ответных чувств, заёрзал, словно от неловкости, но на всякий случай уцепился когтями за суконную шинель Макара. Появившийся Бодров позвал Дорофеича к себе и, внимательно рассмотрев руку, задумался.
А управишься у насоса-то теперь, а?
Ваше высокоблагородие, я уж всё придумал, как буду, уверенно ответил Макар.
Сможет, он сможет, подумал про себя брандмейстер. А то куда ж его? Кому он нужен будет? А к ремонту ещё помощника ему определим. Сможет
В один из таких февральских дней казачий вахмистр Григорий Попов, разругавшись с женой вдрызг, поджёг от злости свой собственный дом, что в Форштадте. Пламя схватилось быстро. Обоз примчался через полчаса, увязая по дороге в тяжёлом, набухшем от дневной оттепели, снегу. Попов же, завидев пожарных, вышел навстречу обозу с шашкой и стал показывать чудеса фехтования, перебрасывая клинок с руки на руку, крутя его так, словно превратил шашку в железный веер.
Руби меня, братцы, если сможешь! орал вахмистр, будто потеряв рассудок, почувствовал себя в бою с басурманами. Пускай горит!
Прискакавший следом Бодров, спешился. Пожарные стояли, не зная как приблизиться к горящей избе. Брандмейстер подошёл вплотную к вахмистру.
Брось шашку! коротко приказал он. Всю улицу спалишь, казак. Не бери греха на душу!
А ты кто? Не командир ты мне! захрипел на брандмейстера Попов. Ты в мою душу не лезь туда шашек и палашей знаешь сколь совали? А ты кто, чтоб мне приказы отдавать?
И, махнув кликом, вахмистр разрубил уже протянутый к дому пожарный рукав. Хлынувшая из рукава вода ударила Бодрову прямо в грудь. Брандмейстер, не дрогнув, остался стоять на месте. Он снял шпагу, скинул на морозе шинель, расстегнул и снял китель. Оставшись в одной рубашке, штабс-капитан взял в руку свой клинок. Только сейчас, в свете пламени пожара, Попов разглядел страшный ожог на плече брандмейстера и длинную рваную отметину возле самой шеи от упавшей однажды на Бодрова горящей надвратной перекладины, располосовавшей ему чуть ли не половину тела. Взгляд вахмистра погас, он одним движением вложил шашку в ножны и посторонился, пропуская пожарных
Войсковой атаман Михаил Голодников насилу уговорил полицмейстера Рукомойникова не отдавать Попова под суд, обещав разобраться с ним по суровому казацкому закону.
Вскоре казаки собрали свой Круг. В казачьей Знамённой избе было сильно накурено. Юртовые атаманы собрались с ближайших станиц. Бородатые, с шашками на боку и нагайками в сапогах, не снимая шапок, они степенно о чём-то говорили друг с другом. Помимо прочего должны были обсудить и вахмистра. Теперь Григорий сидел на Круге понурый, ожидая своей участи.
Голодников не вошёл, а прямо вбежал на Круг. Войсковой старшина едва успел с докладом.
Здорово дневали, братцы казаки? обратился к Кругу атаман.
Слава богу! грохнули в ответ казаки.
На молитву шапки долой!
Когда дошли до Попова, то спорили долго. Вахмистр слыл человеком отчаянным в бою и щедрым с товарищами, и в пьянстве, как и в иных безобразиях замечен не был. Виной же всему был вспыльчивый характер казака.
Простить Попова, и чтоб впредь не баловал! На поруку его взять! кричали казаки.
Любо! раздавалось в ответ с одной стороны.
Не любо! эхом отзывалось с другой. Уж не впервой он чудит! Что с того, что герой. Наказать, чтоб казакам неповадно было!
Тогда слово взял есаул Ерофей Якунин из Совета стариков. Есаул встал, и вслед за ним по казацкому обычаю поднялся весь Круг. Ерофей, как и полагалось, поклонился всем.
Вот что, казаки, начал свою речь отмеченный сединой и вражескими пулями сотник. Так делать никак невозможно. Мало что ли враг дома наши сжигал? Мало нашего казачьего брата в боях полегло и ещё поляжет, чтобы по глупости замерзать? Вас спрашиваю? У вахмистра Григория Попова заслуги немалые, но баловать никому нельзя. Моё слово наказать одним ударом плетью.
Любо, нехотя загудели казаки, не смея перечить старику
Весна взяла своё только к апрелю. И пока все радовались вновь начинавшейся в городе жизни, пожарные отвыкали от зимней спячки, готовясь к новым испытаниям. В апреле пожары не заставят себя ждать. Если зимой горело лишь от банных печей, да от упавших по недосмотру лучин, то в наступающей жаре, при налетающем, сбивающим с ног, оренбургском ветре пожару будет где разгуляться. Он поселится в степи, грозя оттуда сполохами городским избам на окраинах, залезет на сеновал, подобрав докурить брошенную каким-нибудь подвыпившим казаком самокрутку с ещё горящим табаком, а то и выскочит из костра, допрыгнув до ближайшего двора, покрутится и пойдёт куролесить по сараям и крышам домов.