Занавески не наблюдалось в ванной. Моюсь я как-то. Вдруг, наклонившись за мылом, краем глаза захватила что-то в том окне. Я вздрогнула, испугавшись. Посмотрев на окно еще раз, увидела Нуриттена, во все глаза созерцавшего меня. Потом он мне объяснил, что у меня очень красивое тело, и он не мог не смотреть.
И пошло после этого. Мне приходилось позировать перед ним. Нет, не голой. А в разных положениях. То я учу уроки, и мне нужно было замереть, чтобы он нарисовал меня. То он мне не давал сойти с кровати, я лежала, не шевелясь, пока он не заканчивал набросок.
Это был очень романтичный период наших отношений. Дело шло к замужеству. Нуриттен все чаще поговаривал о поездке к родителям. Я боялась, но втайне хотела этой поездки.
Нуриттен не был красив. И телом не очень вышел. Но он любил слушать Элтона Джона. Это был его любимый певец. Душа Нуриттена плакала под его песни. Он включал и других исполнителей, как-то Стинга, Криса де Бурга, Робби Уильямса, Джо Кокера и др. Я приучилась к хорошей попсовой музыке, о существовании которой ранее и не догадывалась. Живя с Нуриттеном, я открыла для себя мир звуков и картин.
Однажды случайно, делая уборку в одной из комнат, я наткнулась на свой портрет. На большом холсте, размером с А1, не меньше, я увидела себя. О Боже, как я понравилась сама себе. Немного в турецком стиле, с пунцовыми губами, пышными волосами, распущенными по плечам, в какой-то неизвестной мне кофте. Я прониклась благодарностью к своему другу. Я ничего не сказала ему о своей находке. Может быть, он позже сам покажет его мне. Я не знаю. Не показывал значит, и не надо лезть с расспросами.
Но с этим портретом вышла история.
У нас все шло хорошо. Если бы не жуткий случай. У хорошего всегда есть оборотная, темная сторона. Эта сторона проявилась в его турецкой крови, а моя в моем природном упрямстве. Оговорюсь, не судите строго, мало ли что у вас в жизни происходило или еще произойдет.
К Нуриттену как-то заявились гости: супружеская пара, турок и русская. Они засели на кухне. Нуриттен сказал мне сидеть в комнате и учить уроки и закрыл у меня в комнате дверь. Мне стало так обидно! Я села на кровать, не зная, как поступить в этой ситуации. Из кухни раздавался смех, громкий говор. Им явно было очень весело. И без меня. Я пошла на кухню, желая стать частью веселья. Стол был накрыт яствами восточной кухни гости, по всей видимости, привезли с собой. Нуриттен снова меня выпроводил, ссылаясь на то, что мне надо писать диплом, а они долго просидят. Он наложил мне в отдельную вазу фрукты и конфеты, я прихватила со стола нож для очистки плодов. Гости меня словно не замечали, как будто я была пустым местом.
Я была взбешена. Какие уроки?! И почему они там должны веселиться, а я тут одна сидеть! Мог хотя бы внятно объяснить, чем ему так дороги гости и почему он хочет, чтобы я не сидела с ними. Я оглянулась по сторонам, и мой взгляд упал на портрет. Он и еще несколько картин стояли там. Подоконник был просторным, окно высоким, и на нем хватало места для размещения около десятка холстов в багете. Я взяла нож и порезала картину. Раз, другой, третий. Достаточно. Мой гнев улетучился. И я охнула! Что я наделала? Он же меня убьет! Это картина его творение, о котором он мне даже не сообщил.
Что было дальше, лучше не описывать. Вы все равно не поверите. Нуриттен почувствовал неладное. Унюхал. Пришел. Увидел. Он набросился на меня. Я забралась на окно. Стоя там, я сказала, что если он только тронет меня, порежу все картины. Он кричал, как раненый зверь. Гости прибежали на крик. Он показывал им на мою «работу». Он стенал. Я захотела убежать из квартиры. Я собралась вернуться в общежитие. Его драгоценные гости позволили мне сойти с окна, выйти в коридор, и там они меня все схватили. Один бежал за веревкой. Другой держал. Третий связывал меня. Мне связали руки и ноги и положили на пол прямо у входа, головой рядом с грязным ковриком. Почему там? Я не знаю. Пока меня связывали, я не молчала. Я кричала в истерике. Когда ты не ожидаешь, когда ты собрался вообще уйти вон отсюда, а тебя связывают, любой закричит. Мне заткнули кляпом рот. Все произошло очень быстро. Где они только веревки нашли? С собой привезли, что ли? Практикуют, наверное, такое обращение с людьми. Меня оставили лежать, а сами снова ушли на кухню. И закрыли там дверь. Что я чувствовала, описывать, пожалуй, не нужно. Слезы, обиду на Нуриттена, сожаление о содеянном, злобу на гостей. Думаю, комментарии излишни.
Через какое-то время Нуриттен подошел ко мне, достал кляп. «Будешь еще так делать?» спрашивает. «Нет, не буду», проговорила я. Но меня не развязали. Дали еще полежать. Где-то через час гости ушли. Тогда меня развязал мой будущий жених. Я молча собрала вещи и ушла в общежитие. Это было лучше всего. Примерно через два дня нарисовался Нуриттен. Мы поговорили. Все выяснили. Даже посмеялись.
Катя и Нуриттен помирились. Простили друг другу все. Но Нуриттен больше ее не рисовал. Ото всего его творчества у Кати сохранилась только парочка набросков.
Турецкая невеста
Все обиды были позади. Я ехала в Турцию. Мой друг Нуриттен, как будущий жених и муж, хотел показать меня своей семье. Признаюсь, было страшновато: а вдруг не понравлюсь?
Я должна сказать, что перед поездкой мы с Нуриттеном посетили моих родителей. Мама должна знать, с кем отпускать свою дочь. Нуриттен привез полный кулек продуктов, кулек фруктов. Он был вежлив и корректен. Мама и папа видели, что их дочь очень увлечена своим ухажером. Глаза сияют, у того вроде тоже.
Несколько слов о родителях Кати. Это простые люди интеллигентных профессий. Мама всю жизнь проработала бухгалтером и экономистом. Добывала хлеб своим бесконечным трудом. Папа из каменщиков сделал себя специалистом-тренером по шахматам. «Сделал себя» означает, что сам научился играть в шахматы, получил высокий разряд, сам написал программу обучения подопечных, сам приложил усилия для открытия шахматного клуба в своем поселке. Они, безусловно, были бы рады хорошей судьбе и сложившейся жизни своей дочери,поэтому благословили Катю на поездку. И если опасения у них при этом и имелись, то Катя о них ничего не знала. Боялись, наверное, спугнуть «птицу счастья».
Его семья жила далеко в глубине страны, в обыкновенном провинциальном городе Газиантепе. И чтобы попасть туда из Стамбула, мы должны были ехать всю ночь на автобусе (железной дороги, как известно, в Турции нет).
Путешествие, занявшее более 12 часов, так меня утомило, что, когда мы достигли Газиантепа, я хотела только одного спать. Но впереди меня ждала встреча с семьей старшего брата Нуриттена Мехмеда, и мое желание я положила в сундучок.
В доме брата (он встретил нас на автовокзале) Нуриттен представил меня Айше, жене Мехмеда, их одиннадцатилетней дочери Ниде и четырехлетнему сыну Мурату, которые мне сразу очень понравились. Мы прошли в гостиную, и мне показалось, что я попала в музейную залу, в которой были выставлены позолоченные чаши и блюда на низких резных столиках, роскошный диван, величавые кресла и стулья с высокими спинками
После завтрака, довольно приторного (я ещё только начинала привыкать к турецкой кухне, и многие блюда вызывали у меня, по меньшей мере, недоумение), Айша провела нас в комнату, в которой она по моей просьбе уже приготовила постель.
Турецкая постель явилась для меня полной неожиданностью. Она представляла собой широкую, высокую, мягкую и вместе с тем упругую перину, которая располагалась прямо на полу в центре комнаты. Никакой кровати, на которой она бы стояла, не было. И я испытала огромное наслаждение, когда наконец после утомительной дороги и стрессового знакомства с родными моего дорогого турка растянулась на ней.
Зайдя в ванную комнату, совмещенную с туалетом, я пришла в состояние тихого восторга. Эта была большая комната, сверкающая от чистоты. Оглядевшись, я решила принять турецкий душ. Он был почти таким же, как европейский, с той лишь разницей, что его можно принимать не только стоя, но и сидя или лежа на теплом кафельном полу.
Чуть позже я сделала еще одно открытие. Оказалось, что в этой комнате можно, удобно расположившись в углу на унитазе (что тоже считается европейским изобретением, или же присесть на корточки, что является уже местным, родным), свободно разглядывать себя в висящее на противоположной стене большое зеркало и заодно думать о преходящих материальных ценностях этого мира.
Отдохнув с дороги и плотно пообедав, мы все вместе отправились к отцу Нуриттена, жившему со своей новой женой (мать Нуриттена умерла много лет назад) и дочерью Эссин, сестрой Нуриттена. Я дрожала как осиновый лист, когда мы подходили к дому Ахмеда, так звали отца. Лихорадочно пыталась вспомнить какое-нибудь приветствие на турецком языке. Пришлось бормотать русское «здравствуйте». Мое волнение улеглось, когда я, вместо грозного главы семейства, каким описывал Нуриттен отца, увидела доброжелательное лицо старого человека.