«Тонехоньки рученьки »
Тонехоньки рученьки
прутики-урючинки,
из-за дувала выглядывают
новости выкладывают:
урюк цветет!
По прогнозам
быть морозам
для старух
страх,
а урючина цветет
в пух,
в прах!
Розовая жуть
радуется жук!
Звонят на урок:
цветет урюк!
Видать, и в Сибири
капли забили
радугой в лед:
урюк цветет!
«У Дома пионеров»
У Дома пионеров,
проскрежетав по нервам,
горит,
горнит
в руках у Рыжего,
который горд,
горн!
Эй, Рыжий, дай
побаловаться горном
с охрипшим горлом!
За мной не пропадет
найдется вдруг струя
в дыханье горьком,
которая
по-детски пропоет.
На шелковом пути
«Среди равнины»
Среди равнины
торчат упрямо
орлы на руинах
дворца или храма.
Палящий полдень,
полынь да пыль,
ленивому поддан
ветру ковыль.
Варан разъярен
ворохнулся бархан,
звон-позвон-перезвон
идет караван.
Несут купцы
бород ножи,
усов ножницы.
Впереди миражи,
и грезится отдых
на верблюжьих мордах,
на горбах же скопцы
и наложницы.
Э, эмир нашел,
что менять на шелк!
«Плыла пиала луны»
Плыла пиала луны,
сочилась кумысом степь,
и мучились валуны,
оставленные толстеть.
Причудливых теней провал
очерчивался привал.
Немела монета луны,
но тысячезвонна степь
и тени иные вольны
разбойничье просвистеть.
Косились купцы на луну,
ощупывая мошну.
Бледнеет лицо луны
булатом сболтнула степь,
в тени меж тюков пластуны,
сладка степная постель
полынь, аромат, дурман
Проспал даже смерть караван.
Безмолвие
Ночь.
Степь.
Дорога.
Здесь луну
совсем недавно провезли,
напросыпали, натрясли
серебряную тишину.
Идем как будто по луне,
навстречу кустики встают,
и ни словца
не узнают,
идем вдвоем по тишине,
Над степью серебристый флер,
распространяемый луной,
но мы идем ко тьме сплошной
под горизонтом черных гор.
Мир обновим там из костра,
багрово-желтые мазки
на живописные куски
заменят скупость серебра,
жесть алюминиевых лиц
набрякнет кровью черепиц,
свод неба рваные дымы
начнут качать
Шагаем мы
в ладу с безмолвием степи,
вдруг приостановясь, поймем
свое молчание вдвоем
как недоступные стихи.
Степь
«В гостях у линий и у чисел»
В гостях у линий и у чисел
я почитаем здесь учитель!
и за спиной сопенье глаз:
восьмой мой класс.
Исчерпав дело
и суть вопроса,
девчонка села.
Все это просто,
да разве ж серо!
Мой класс мирок,
доска, мелок:
Стучи, милок!
(чему подобно
на стыках дробны
и поезда,
но косны, косны).
Доска нам космос,
мел звезда!
Что делается
Цветы на газонах шутами
танцуют, и сердится шмель.
Шатает дома и шатает
деревья неведомый хмель.
От ветра ответ вероятный
в аллеях отсутствует сор,
от ветра и грозные пятна
уходят с небесных озер,
от ветра и солнечный обруч
под моточиханье и треск,
пылая над крышами обочь,
на свой возвращается трек.
Откуда он, резв и приветлив,
тот ветер? Да что за вопрос!
Конечно же город проветрил
качелей воздушный насос,
где платья скрипучим маршрутом
то лепят фигур горельеф,
то вспучиваются парашютом,
упружьями ног засмуглев.
Не лужа, а сброшенный вымпел
с высот синева разлеглась,
и жук, любопытствуя, выполз,
выпуклый словно глаз.
«Он жить любил грешно и жадно»
Порваны струны гитарные, порваны,
Песни неспетые плавятся в памяти:
Вороны черные! Старые вороны!
Что продаете вы, что покупаете?
Он жить любил грешно и жадно,
но все кончается однажды,
и мир, который нажит,
бунтует беспощадно.
Вот щупальца пружинят под обивкой,
стол виден плахой, плащ висит наживкой.
Страх побежденный надвое расколот:
предощущаем бритвы острый холод,
и жарко сердце хочет биться.
Все решено самоубийцей.
Хотел он боль души избыть
и боль и прошлое забыть,
и бритва, что притягивала взгляд,
вдруг греется о горло наугад
С самоубийцей этим я знаком,
желанье жить есть божеский закон,
дающий волю пуле, и петле,
он в неутешном выжил феврале.
«На стадионе»
«На стадионе»
На стадионе
ветер студеный,
день у солнца на кончике,
а на старте
клок тетрадочный, скорченный
от любви не наставшей.
Отпредавшись восторгу свистания
все полегче им,
разошлись по домам и свиданиям
все болельщики.
Наступает пора новых матчей
часы встреч,
и томится долговязый мальчик
между плеч.
Я, болея за нашу команду
и не чая ничьих,
слышу, слышу весны канонаду
в недалекой ночи,
потому что болельщик просто
за любовь:
Целый час в твою пользу, подросток,
эта боль!
Гастроль
Над бутафорским датским королевством
мышей летучих лоскутки
беззвучные аплодисменты.
Нет зрителей ряды молчащих Гамлетов
сверяют свою совесть с той, мятущейся
на сцене ветхой, словно в мире целом
восстали тени сгубленных отцов.
Незримыми терзаемый страстями
рассудок сам наполовину страсть:
как быть?..
Да разве ж не завидней одержимость
безумного испанца из Ламанчи?!
Над бутафорским датским королевством
угасли фонари, рукоплесканья
иссякли, выставились звезды.
Нет Гамлета немолодой актер
стирает грим, в аллеи из партера,
безмолвствуя, уходят эльсинорцы.
День завтрашний приподнимает плечи:
как быть?..
«Упал кочевник от удара »
Учитель, странствуя, решил закусить у дороги и, отогнув полынь, заметил столетний череп.
(Лецзы)В этом черепе был когда-то язык, его обладатель умел петь.
(В. Шекспир. «Гамлет») Упал кочевник от удара
и покатилась голова
и черным оком увидала,
как перекрасилась трава.
Тот, кто ее булатом узким
перехватил у кадыка,
мог знать, какая звездным сгустком
в зрачках отчаялась тоска.
О чем?
Не знаю мне ли через
тысячелетие пробиться!
Нет, не донес безвестный череп
мне весть в пустых теперь глазницах.
Мне б самому в той схватке скорой
и уловить, отринув злость,
тоску по родине, которой
ему объять не удалось.
В парке культуры
Какой денек!
В аллее за фонтаном
обрызган солнцем свежепобеленный,
с приветственной рукой
скульптурный мальчик:
Салют!
Салют!
В какие занесло меня века?
Поблизости играют пацаны,
шевелится во мне страшок забытый
что, если, палец на меня нацелив,
один из них вдруг выпалит:
Замри!
И я замру (куда ж деваться с детства
такой есть уговор).
Эй, оголец, взгляни-ка:
на пьедестале вон ровесник твой
(когда-то был моим и всей эпохи даже)
в трусах и с галстуком на шее,
всегда готов на все, он гипсов словно шина
на переломе.
Что, если он устал салютовать,
живая кость давно б уже срослась,
так, может, разрешить: мол, отомри!
Не отомрет, конечно, нет,
а все же
«На октябрьский лес»
На октябрьский лес,
на опавшее зарево листьев
снежный сонм от небес
до земли ниспадает неистов,
в мельтешении белом,
в тихой дреме березы седы,
им, расцвеченным мелом
розоватым, не снятся ль сады
или горные скулы,
на которых красуются зори,
иль узоры аулов
в золотистых туманах предгорий.
Там, где все еще лето
и сияет луны медальон,
не закрался ли это
повзрослевшей возлюбленной в сон
восхитительный хмель
первой нежности и поцелуя,
через тридцать земель
коим страсти не утолю я,
не смогу под ногами
ощутить я планеты летучесть:
под ли, над ли снегами
злых времен пребывать счастья участь.
Среди Евразии
Г. Прашкевичу
Вам привезут невзрачный камень
и скажут, сдерживая пыл,
что камнем тем прапапа Каин
прапапу Авеля убил.
Вам привезут коробку с прахом
из фараоновых гробниц
и скажут с хохотком и страхом,
что пылу древних нет границ.
Не позавидуйте счастливцам
и гляньте под ноги себе:
приют здесь вечный стольким лицам,
пылившим в мировой судьбе!
Сказки
Колдовство
О, зори озерьи
рыбьи отплески!
А во лазори
глыбы-облаки.
Око опрокинь
на берегинь:
ой, озоровать
во озеро звать!
К берегу греби,
бери грибы.
Росу вороши,
грозу ворожи.
Дождаться дождецу,
политься по лицу
заберется бусым
к березам босым.
Просьба вымолвлена
проса ль вымолено?
На озерную гладь
летят зерна, глядь!
То ж скупой
дождь слепой.
Солнце вьется,
лучится, как луковица!
Тсс!..
Зовется,
кричится, аукается
Напрягают пичуги
связки,
и сбегают испуги
в сказки!