Но ни того, ни другого не было в комнате без окон, где она находилась и где уже потеряла счёт времени, не имея возможности видеть, как дни сменяются ночами. Здесь всегда был «день». Холодная лампа дневного света круглосуточно горела под потолком, равнодушно освещая мягкие стены, привинченную к полу кровать, и валяющуюся на полу флягу. Силиконовую, мягкую, но в то же время прочную. Такую не разобьёшь, и не получишь острых осколков, которыми при желании можно было бы заменить петлю. Да и беспристрастный глазок камеры в углу не позволил бы сделать это незаметно.
Сейчас фляга была пуста, Натка знала это точно, потому что уже не раз опрокидывала её вниз горлышком, пытаясь выдавить в рот ещё хоть каплю заветной влаги. Знала она и то, что рано или поздно откроется маленькое окошко в металлической (но тоже мягкой изнутри) двери и через него будет молча подана другая фляга точно такая же, но полная. И Натка станет цедить из неё тёплую противную водку до тех пор, пока в беспамятстве не упадёт на кровать или на пол. Сколько таких фляг она уже выцедила здесь? Четыре, пять? Может быть, больше. Может быть, меньше. В условиях полной изоляции память быстро начала дробиться на никак не связанные друг с другом фрагменты, и Натка не могла сказать точно, что с ней происходило на самом деле, а что привиделось в моменты глубокой алкогольной комы. Правда ли, что дверь открывалась, и в комнату заходил человек с закрытым медицинской маской лицом? Правда ли, что они долго разговаривали о чём-то, чего Натка теперь совершенно не помнила, но что оставило в её душе мерзкое чувство вывернутости наизнанку? И правда ли, что потом она билась всем телом в дверь и звала Славу, умоляя, чтобы он пришёл забрать её из этого места? Если так, то остаётся лишь надеяться, что наблюдающие за её поведением халаты не доложат об этом своему гендиру. Не нужно чтобы он думал, будто Натка рассчитывает на его покровительство только потому, что у них случился секс.
А ведь она рассчитывала, хоть и пыталась убедить Раю в обратном. Но как оказалось, Рая успела узнать свою новую соседку лучше, чем она сама знала себя. Тот факт, что за ней пришли через несколько часов после того, как они с Генералом так нежно простились, подкосил Натку. Подкосил настолько, что она не только не сопротивлялась, но даже не задала халатам ни одного вопроса, позволив делать с собой всё, что они посчитали нужным. Впрочем, на первый взгляд ничего ужасного с ней не сделали. Померяли давление, взяли кровь из вены, в эту же вену вкололи пару кубов безымянного желтоватого раствора, одели на запястье электронный браслет вроде тех, что носят спортсмены, следящие за давлением и частотой пульса, переодели в симпатичную, совсем не казённого вида пижаму, и отвели в мягкую палату.
Палата находилась на том самом минус первом этаже под лабораторией, про который говорили Клим и Марина. Натка не знала, были ли ещё глубже другие этажи, но каждой клеточкой тела ощущала себя в подземелье, что только усугубляло глубокое уныние, вызванное неизвестностью впереди и предательством Генерала. Мысль о том, что он мог так с ней поступить после всего, что между ними было, не давала Натке покоя даже в глубоком алкогольном дурмане. Да, Слава не обязан, а может быть и не уполномочен менять график тестов, но ведь он мог хотя бы предупредить о том, что они уже сегодня! Или сам был не в курсе? В это очень хотелось бы поверить, но увы, такого мастерства самообмана Натка ещё не достигла.
И, наверное, поэтому, когда в её руках оказалась первая зазывно булькающая фляга, вопрос пить из неё или нет не стоял.
Пол в палате тоже был мягким. Нет, не обитым стёганым материалом, как стены, но и не твёрдым, скорее пружинистым, похожим на покрытие детских площадок в городах. Если надоедала кровать или становилось жарко, то лежалось на нём удобно. Из жара в холод теперь бросало постоянно, пусть до абстяги было ещё далеко, учитывая регулярно вливаемые в организм новые и новые порции сорокоградусного алкоголя, но вот-вот уже должно было наступить то пограничное состояние, когда пить больше не можешь, а не пить нельзя. Тут-то и пожалует ценный пушной зверь. А учитывая то, что поставленный Натке в первый день тестов внутривенный укол, скорее всего и был одним из испытуемых здесь способов кодирования, то пушной зверь этот обещал быть очень злым. О чём не раз предупреждали её друзья. И теперь, в мягком замкнутом пространстве под землёй их предупреждения уже не казались чем-то досадным и бессмысленным они пугали.
Каждый день, а может быть и два раза в день (уследить за временем становилось всё сложнее) к Натке приходил один из халатов пожилой мужчина с аккуратной бородёнкой. Заходил не один, а в сопровождении двух плечистых товарищей, молча встающих у дверей. Охранники, санитары, ассистенты? Натка не знала, как их можно назвать и не стремилась с этим разобраться, её больше занимал бородатый халат. Халат мерял ей давление, слушал биение сердца, брал кровь на анализ, заглядывал в рот, постукивал молоточком по коленям, и сосредоточено сопел. А покончив со всеми манипуляциями, неизбежно задавал один и тот же, на взгляд Натки, идиотский вопрос:
Как самочувствие?
«Как самочувствие?» хотелось ей переспросить каждый раз, «Ты спрашиваешь, как моё самочувствие, зная, что мне каждый божий день подсовывают флягу водки объёмом в один литр? Ты, человек с медицинским образованием, интересуешься моим самочувствием, глядя, как я еле сижу перед тобой, и то трясусь, как Каштанка на помойке, то обморочно заваливаюсь на бок, то не могу издать ни одного членораздельного звука? И какого же ответа ты ждёшь, продажная шкура, участвующая в опытах над людьми?!»
Халат не ждал никакого ответа. Он спрашивал на автомате, и сразу уходил, не слушая того, что Натка пыталась ему сказать. Молчаливые санитары следовали за ним, и в мягких стенах вновь воцарялась мёртвая подземная тишина, от которой хотелось выть. Не радовала даже многообещающе булькающая фляга, ставшая Наткиной лучшей и единственной подругой в дни заточения.
Вообще в лабе Натка постигла одну, казалось бы, простейшую истину, которая, тем не менее, до сих пор ускользала от её понимания алкоголь ничего не стоит сам по себе. Сам по себе алкоголь всего лишь жидкость с редким запахом. И чтобы получать удовольствие от его употребления нужно что-то ещё. А точнее всё остальное. Нужна вся жизнь с её радостями и горестями, близкими и не очень людьми, местами и событиями. Тогда алкоголь становится призмой, преломляющей реальность, показывающей её под иным углом, когда более интересным и радужным, когда пугающим, а когда и откровенно фантасмагорическим, как это бывает уже на стадии глубокого затяжного пьянства. Но если преломлять нечего, если весь твой мир это мягкие стены, белый свет, и тишина, то алкоголь теряет свою силу. Становится пустым невкусным пойлом, от которого ты сначала засыпаешь, а потом мучаешься тошнотой, головной болью, и нестерпимым желанием снова выпить, но уже не с намерением погрузиться в изменённую реальность, а лишь для того, чтобы вернуться в спасительное забытье
Однажды, в один из моментов просветления, которые приходили всё реже и становились всё короче, Натка твёрдо решила хватит! Да, ей будет очень плохо, но продолжать пить значит сделать ещё хуже. Намного, намного хуже! Она дождалась бородатого халата, и сказала ему, что хочет остановиться, она была готова к угрозам, даже к тому, что пришедшие с ним санитары начнут насильно вливать водку ей в рот, но доктор лишь равнодушно пожал плечами.
Дело ваше.
Полупустую флягу, однако, не забрал, и как Натка решила позже поступил правильно. Потому что хватило её решения ненадолго. После непродолжительного и поверхностного сна, в который каким-то чудом удалось погрузиться, она уже отвинчивала трясущимися пальцами тугую крышку, вся во власти единственного желания отогнать прочь подступающую абстягу. А после того, как силиконовый сосуд, в котором и так мало что оставалось, опустел, заползла под кровать, где принялась рыдать пьяными слезами, презирая себя за слабость, оплакивая отнятую у неё кристальную Ясность, к которой успела привыкнуть, и которую уже считала своей самой большой победой.
Этот плач под кроватью стал последним связным воспоминанием перед безвременным периодом вернувшейся непроглядной Мути. Кажется, ежедневную дозу водки увеличили, и фляги, выдаваемые Натке, стали тяжелее, но она не могла бы поручиться за это слишком зыбкой и неверной стала ускользающая реальность. Её всё чаще заменял тёмный изнаночный мир, от которого, как Натка ещё недавно думала, ей удалось спастись. Он заполнял возникающие пустоты разума смутными видениями, ещё не страшными, как это бывало в разгар абстяги, но очень неприятными, затягивающими в себя подобно коварной трясине, муторными и тошнотворными. Натка страдала от них настолько, насколько её притупленного восприятия хватало для того, чтобы осознавать свои страдания. Она корчилась, медленно перекатывалась по полу, иногда принималась мычать и махать руками, пытаясь отогнать прочь особо назойливые фантомы, но большее время просто лежала в некрасивой позе, с вывернутой набок головой, и свисающими изо рта нитями слюны