Представим, например, такую картину: пожилой мужчина и мальчик неспешно уходят вдаль по парковой аллее. Они о чем-то негромко и неторопливо беседуют. Мужчина изредка останавливается, чтобы закончить мысль или привести пример, пошутить или припомнить забавный эпизод. «Кто знает?» задумчиво спрашивает он себя при этом. На самом деле остановки нужны не только для этого: после инфаркта ему приходится справляться с повышенной усталостью и бросать под язык таблетку нитроглицерина. Так они могут гулять пару часов, и общение их не утомляет. О чем они говорят? Например, перечисляют великих писателей, вспоминают римских или русских императоров, политиков и деятелей прошлого, полководцев и путешественников, мечтают о будущем. И сегодня я частенько ловлю себя на мысли, что о многих вещах впервые услышал от деда. Атласы, энциклопедии, инструменты; имена философов, поэтов, киноактеров и множество других вещей, всплывая в памяти, возвращают меня к временам этих прогулок. В наших разговорах мелькает Харьков прошлых десятилетий, довоенный Донбасс или совсем уж мифологическое Волощино, откуда подростком дед уехал навсегда. Имена писателей произносятся так, как если бы они были нашими знакомыми, а люди из минувших эпох все еще оказывают воздействие на нашу жизнь (к слову, воспоминания всегда были у деда настольными книгами). В этих беседах могло быть все, что угодно, но только не злословие и не сплетни. Негодуя на дураков или подлецов, дед не опускался до ругани, хотя крепкое словцо любил. Столь же нетерпим он был к болтунам и пустословам, а недоразумение или обиду обычно обращал в шутку, приговаривая: «Извини, если что не так!» Была у него и присказка на прощание: «Если что, отбей телеграмму!»
Я всегда воспринимал своего деда как человека пожилого. И действительно, он рано начал стареть, а после первого инфаркта стал стареть стремительно. Ко времени, когда наше общение стало значимым фактом моей биографии, активная жизнь была у него уже в прошлом. Возможно, это было одной из причин пристального и вдумчивого внимания деда ко мне. Я родился вскоре после его 50-летия, воспринятого им как жизненный пик, с которого начинается спуск вниз (к этому сквозному для его мировоззрения образу он постоянно возвращался), и стал приложением его учительского, читательского и житейского опыта.
Дедушка появился на свет в 1922 г. в семье простого сельского труженика. Он был старшим из пяти детей Израиля Бондаря и его жены Цили, живших в селе Волощино Кривоозëрского района теперешней Николаевской области Украины (бывший Балтский уезд Подольской губернии). Однако, рожденный в глубинке, дед не был провинциалом. И, сколько я помню, он всегда придавал значение дате своего рождения: из его поколения немногие вернулись с войны, и дед считал свою послевоенную жизнь подарком. О ком-то (например, о любимом поэте Юрии Левитанском) дед мог сказать: «Он моего года», и эта лаконичная характеристика приобретала особую многозначность.
В раннюю пору детства дедушка как будто не входил в мой мир может быть, оттого, что тот был женским? Бабушка, ее старшая сестра моя няня, вторая бабушка, тетя и мама практически полностью заполняли освоенный ребенком мир. До общения с дедом надо было дорасти, потому что оно требовало некоторой самостоятельности и зрелости. Оно было партнерским, а не покровительственным: дед предлагал паритет, приобщая к теме, задавая вопросы или вынося суждения. Он очерчивал круг, в котором надо было сориентироваться, предложить ответ, возможное решение. Мышление на критических точках, приглашение к сотрудничеству оставляло радостное чувство выхода за пределы повседневности. Это не происходило автоматически: за редкостное ощущение надо было бороться, пробиваясь к нему сквозь привычную лень, детскую наивность и беспечность.
Вот, пожалуй, одно из первых воспоминаний книжное. Стройные и высокие ряды открытых книжных полок уходят под потолок. Они плотно уставлены. Корешки книг разноцветные, некоторые посверкивают золотом в проходящем свете. Книги тонкие и толстые, высокие и совсем небольшие. Перед книгами на нескольких полках стоят фотографии. Это комната дедушки и бабушки, в которой я не живу, но куда прихожу в гости довольно часто. Дедушка хранитель и знаток всех этих книжных богатств. Он знает им и счет, и ранжир. Здесь есть книги, которые я могу просматривать и даже читать. Есть и такие, до которых я не достаю, да так и не узнаю потом, что же там внутри. Я знаю, что эти книги покупаются и собираются, чтобы когда-нибудь достаться мне. В доме деда и бабушки начали собирать книги с 50-х годов, и эта миссия не прекращалась до начала 90-х, когда найти приличную книгу стало трудно, а цены на них взлетели. До расцвета современной книжной торговли дедушка не дожил, и бóльшая часть его книжного собрания была родом из сравнительно благополучных 7080-х годов. Он иногда говорил, что в годы «книжного бума» покупалось все, что выходило в приличной обложке на русском языке. Что делать, эпоха дефицита давала о себе знать даже в жизни библиофилов. С некоторыми книгами связаны особые воспоминания. Например, иногда дед произносил знаменитую достоевскую фразу: «А не почитать ли нам Гоголя, господа?», и за этим следовало неизменное совместное чтение нескольких страниц из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Часто мы читали отрывки из «Жизни двенадцати цезарей» Светония или из современной книги Е. Федоровой «Императорский Рим в лицах». Таким же постоянным чтением по искусству был сборник «Пятьдесят биографий мастеров западноевропейского искусства» с черно-белыми иллюстрациями. На ночном столике возле дедовой кровати постоянно лежали трехтомник «Опытов» Монтеня, «Разговоры с Гëте» Эккермана, книжечка эссе Андре Моруа, «Мышеловка» Агаты Кристи. Дед очень любил и уважал издания серии «Литературные памятники», и у нас их было два-три десятка античные авторы, несколько средневековых сочинений, как, например, «История государства инков», рассказы Фолкнера, письма Томаса Манна и другие. Затем, уже самостоятельно, я приобрел у букинистов еще несколько томов. Часть из них и теперь со мной древнерусские памятники, книги, подготовленные моим научным руководителем, профессором Л. Г. Фризманом («Стихотворения» Баратынского, «Северные цветы на 1832 год», «Думы» Рылеева, «Европеец» Киреевского). В конце концов, я тоже стал одним из авторов серии: вместе с Леонидом Генриховичем мы подготовили «Марфу, Посадницу Новгородскую» М. Погодина. Интересно, что бы сказал о ней дед?..
«Книга воспитывает своим присутствием», как-то произнес в одной из своих передач «Очевидное-невероятное» Сергей Петрович Капица. Сколько раз с тех пор в разные минуты эти слова приходили мне на ум! Я думаю, они в состоянии передать, подобно девизу, самые важные события и впечатления моей жизни, выразив наилучшим образом неуловимый и неповторимый облик повседневности.
Как девятнадцатилетний, дед был призван практически сразу после начала войны. Отучившись на офицерских курсах минометной школы в Подольске, он воевал полтора года командиром минометного расчета.
В бой вздымала команда «В ружье!»
Иль несли минометы в гору
Одного я не ведал в ту пору:
Где находится сердце мое
прочитал я однажды в его записной книжке.
После тяжелого ранения в ногу, нескольких операций и получения инвалидности лейтенант Бондарь был переведен на штабную работу и встретил день победы в Берлине. Любимый рассказ дедушки о разрушенной германской столице о поездке к больному и голодавшему драматургу и романисту, Нобелевскому лауреату Герхарту Гауптману. Я часто слышал этот рассказ, когда дедушку просили рассказать о войне. Он выбирал эту простую человеческую историю, в которой умолкли пушки и вновь заговорили музы. Старику-писателю (он жил где-то в пригороде) привезли продукты. Он уже не вставал и, встретив советских солдат в кресле под пледом, сказал, что как немец свою вину осознает и готов к смерти. Узнав, что к нему пришли с помощью, он был растроган. Через год писателя не стало. Это была не просто встреча Михаилу Бондарю, словно в одном кадре, показали его будущее, в котором ему суждено жить и работать со словом, упорно строить свой внутренний мир и, оказавшись лицом к лицу со смертельной опасностью, встретить ее с ясным умом и спокойной совестью.
В 1946 г. в Харькове, в гостях у друзей, дед встретил мою будущую бабушку, Веру Каплан, и вскоре они поженились. Их совместная жизнь, не всегда безоблачная, но в конечном итоге счастливая продолжалась больше пятидесяти лет. Их совместным трудом и любовью был создан мир моего детства, который до сих пор оберегает меня, и именно им я обязан тем, что стал филологом, потому что бабушка, учительница русского языка, вместе с дедом создавала и поддерживала в семье культ слова.
Назначенный после войны начальником лагеря военнопленных, Михаил Бондарь демобилизовался только в 1949-м и тогда же поступил на заочное отделение филологического факультета Харьковского университета по специальности «журналистика», которое окончил ускоренно в 1951-м. То было страшное и противоречивое время. С одной стороны, усиливался идеологический диктат, как раз началась кампания разоблачения «космополитов», и от нее пострадал харьковский литературовед и театральный критик Лев Яковлевич Лившиц, и не только он; в учебные планы был введен курс «Основы сталинского учения о языке». С другой же стороны, студенты были почти сплошь взрослыми серьезными людьми, многие с фронтовым опытом, но и среди преподавателей были вчерашние фронтовики, как Моисей Горациевич Зельдович, Георгий Иванович Шкляревский и другие. По одним и тем же коридорам ходили мои будущие учителя Ефросинья Фоминична Широкорад, Ксения Сергеевна Осипова. На факультете работали выдающиеся специалисты Александр Моисеевич Финкель, Николай Михайлович Баженов, Вера Павловна Беседина-Невзорова. Научным руководителем Михаила Бондаря стал Марк Черняков, под руководством которого выпускник защитил дипломную работу «Очерки М. Горького По Союзу Советов». Годы учебы в университете дедушка вспоминал как лучшие в своей жизни. Он был единственным в нашей семье с университетским образованием (бабушка окончила пединститут) и долго еще носил на пиджаке бело-синий университетский значок.
Спустя сорок лет после деда я тоже пришел на филологический факультет. Это уже был другой филфак, но иные из преподавателей той эпохи еще продолжали работать, и своих настоящих учителей я тоже нашел. Мы, филологи, знаем: не только мы храним филологию, но и она нас хранит. Она снабжает нас могучим оружием учит принимать жизнь не буквально, но отстраненно, «настраивая оптику» всякий раз, когда нужно оценить явление, событие или факт. В этом и был смысл дедовского напутствия в филологию: он умел расширять горизонты.
Отмеченной в дипломе квалификацией «литературный работник газеты» Михаил Бондарь всегда гордился, но по специальности смог проработать только три года, да и то не вполне: два из них цензором, в тогдашнем управлении по охране государственных тайн в печати (так называемый «Главлит»), и год в типографии Политехнического института. Остальная его трудовая жизнь, больше четверти века, прошла на учительском и преподавательском поприще. Сразу после университета вместе с женой и четырехлетним сыном он оказался в Лубнах Полтавской области. Там дед директорствовал сначала в одной, а затем в другой школе. Спустя несколько лет он еще раз попробовал попытать счастья вне Харькова в Енакиево, где тогда жили его мама и младшие сестры. Наконец, осев окончательно в Харькове, работал учителем, завучем по производственному обучению (была такая должность в эпоху «политехнической реформы» средней школы), а затем преподавателем политэкономии в техникуме общественного питания. Вот эту свою последнюю работу он по-настоящему любил и задержался на ней дольше других 12 лет. Здесь его ценили, и он, в конце концов, нашел свое призвание. Правда, это случилось, когда ему было уже 46 лет, в 1968 г., а в 1980-м пришлось выйти на пенсию по инвалидности. Но техникум он не забыл и продолжал ходить туда на праздники, партийные собрания и заменял заболевших коллег.