Да, я не Фурье, прожектёр невозможной схемы, но я филантроп и финансист, интегрирующий филантропию и финансы, которые реальны.
Реальны?
Да. Одиннадцать миллиардов двести миллионов, это не напугает никого, кроме отдельного филантропа. Что, если не восемьсот миллионов в течение четырнадцати лет? Сейчас восемьсот миллионов что это, если не среднее число, но разве один малый доллар не важен для населения планеты? И кто откажется, если турок или даже даяк свой собственный малый доллар отдаст ради сладкой доброты милосердия? Восемьсот миллионов! Больше, чем сумма, ежегодно расходуемая человечеством не только на тщеславие, но и на бедствия. Посмотрите на этого кровавого расточителя войну. И разве человечество настолько глупо и настолько зло, что для демонстрации этих вещей оно не будет, выверяя свои пути, посвящать излишки своих средств облагодетельствованию мира вместо его проклятия? Восемьсот миллионов! Оно не должно собирать их, они уже ему принадлежат; нужно только направить их от плохого к хорошему. И для этого потребуется немного самоотречения. Фактически оно не было бы в массе своей более бедно из-за одного гроша, как, конечно, оно не было бы в целом лучше и счастливей. Разве вы не видите? Но признайте как должное, что человечество не безумно и мой проект реален. Разве существо, не будучи безумным, творило бы добро вместо зла, когда всё это, хорошее или плохое, должно будет вернуться к нему же самому?
Ваш вид рассуждения, сказал приятный джентльмен, поправляя свои золотые пуговицы на манжете, всем кажется достаточно разумным, но у человечества есть привычка делать то, что оно делает.
Тогда человечество, по существу, не рассуждает, если сила привычки так обходится с ним.
Это не приводит к цели. Между прочим, из ваших ссылок на перепись в мире получается, что, согласно вашей всемирной схеме, нищий не меньше, чем набоб, должен способствовать облегчению нищеты и язычник не меньше, чем христианин, обращению язычников. Это так?
Почему же? Это, простите меня, придирка. Теперь ни одному филантропу не понравится противостоять двусмысленности.
Хорошо, я не буду больше придираться. Но, в конце концов, если я понимаю ваш проект, то в нём мало принципиально нового; кроме того, вы хотите прирастить задействованные средства?
Увеличением и проявлением энергии. С одной стороны, миссии я бы полностью реформировал. Миссиям я бы придал дух Уолл-стрит.
Дух Уолл-стрит?
Да. Поэтому, если откровенно, определённые духовные окончания будут иметь место, но затем, через вспомогательное агентство всемирных средств, к большей прибыли, извлечённой из таких духовных приобретений; примерами международной политики в мировых проектах эти духовные проекты не должны будут пренебрегать. Короче говоря, обращение язычника будет идти до тех пор, пока, по крайней мере, в зависимости от усилий человека, благотворительность в мире не будет остановлена по умолчанию. Поэтому много предложений по преобразованию Индии, также много и по Борнео, также много и по Африке. Компетенция позволяет, стимул будет дан. Только бы не случилось летаргии от монополии. У нас не должно быть миссионерских домов или путевых домов, из-за чего клеветники с любым правдоподобием могли бы сказать, что из-за бюрократии мы перерождаемся в подобие таможни. Но основной пункт Архимедова денежная сила, которая будет пущена в ход.
Вы имеете в виду восемьсот миллионов сил?
Да. Вы видите, что мелкая благотворительность для мира, по сути, просто пустяк. Я за то, чтобы приносить добро миру с желанием. Я за то, чтобы было желание приносить благо миру раз и навсегда и сделать это заодно с ним. Потрудитесь подумать, мой уважаемый господин, о водоворотах и мальстримах язычников в Китае. Люди здесь совсем не имеют концепции добра. Из-за морозного утра в Гонконге нищих язычников находят мёртвыми на улицах в таком же количестве, сколько находят раздавленных горошин в мусорном ведре. Бессмертное существо в Китае не более различимо, чем снежинка в снежном вихре. Что для таких людей один-два счёта от миссионеров? Нужно увеличение от понюшки до размеров кракена. Я стою за посылку лично десяти тысяч миссионеров и обращение массы китайцев в течение шести месяцев после высадки. Тогда дело будет сделано, и мы обратимся к чему-нибудь ещё.
Я боюсь, что вы слишком восторженны.
Филантроп обязательно энтузиаст; ведь что и когда достигалось без энтузиазма, кроме банальности? Но опять же, посмотрите на бедняков в Лондоне. Для такой толпы страдающих что означает единение здесь и хлеб там? Я за то, чтобы отдать им двадцать тысяч волов и сто тысяч баррелей муки для начала. Тогда они успокоятся и не будут больше жаждать этого, как сейчас это происходит среди бедняков Лондона. И так повсюду вокруг.
Разделяя характер вашего общего проекта, этих вещей, я принимаю его скорее как пример чудес, которых стоит пожелать, нежели как чудес, которые произойдут.
И возраст чудес известен? Действительно ли мир слишком стар? Действительно ли он бесплоден? Подумайте о Саре.
Тогда я Авраам, оскорбляющий ангела, с улыбкой. Но, тем не менее, если говорить о вашем проекте в целом, то он кажется определённо смелым.
Но если к смелости проекта будет привнесена соразмерная осмотрительность выполнения, как тогда?
Почему вы всерьёз полагаете, что ваше всемирное милосердие когда-нибудь придёт в действие?
Я уверен, что так и будет.
Но разве вы не можете быть самонадеянным?
Для христианина вполне подходит говорить так!
Но подумайте о препятствиях!
Препятствия? Я уверен, что преодолею препятствия, даже горы. Да, верю в милосердие в мире до такой степени, что, пока нет лучшего человека для этого места, я назначу себя временным казначеем и буду счастлив получать подписки в качестве подарка, который будет посвящён исключению ещё одного миллиона из моего перечня.
Разговор продолжался; человек в сером отстаивал идею благотворительности, которая, помня тысячелетнее обещание, пересекла границы всех стран земного шара, как душа весьма усердного землепашца, раздуваемая предчувствием ближайшего посевного сезона, поглощает его с мартовской мечтательностью у домашнего очага и на каждом кусочке земли его фермы. Была затронута основная струна человека в сером, и казалось, будто он никогда не прекратит вибрировать. Его весьма серебристая речь также для убедительности была дополнена жестами и цитатами из Пятикнижия, от которых гранитные сердца разлетелись бы на осколки.
Поэтому удивительно, что его слушатель, столь же добросердечный, каким он и выглядел, ждал доказательств такого красноречия, хотя и не остался равнодушным к таким мольбам. После дальнейших слов с чувством доброго скептицизма, когда корабль уже пришвартовался к месту предназначения, джентльмен со взглядом, наполовину состоящим из смеха, наполовину из жалости, вложил ещё одну банкноту в его руки, благоволя к последнему только лишь из-за мысли о его энтузиазме.
Глава VIII
Благотворительница
Если алкоголик в трезвом состоянии является самым унылым из смертных, то энтузиаст в рассудительном состоянии покажется совсем уж неживым. И это, без предубеждения, наилучший момент для его восприятия; отсюда если его восторг это высота его безумия, то его отчаяние всего лишь противоположность его здравомыслию. Что-то подобное на всеобщем обозрении и произошло с человеком в сером. Общество было его стимулом, одиночество было его летаргией. Одинокий, как морской бриз, дующий за тысячи лиг, он из-за безучастности, как ветеран, не нашёл сокровища, во всяком случае, слишком ободряющего. Короче говоря, предоставленный самому себе, неспособный никого очаровывать дальше своей скрытой лимфатической системой, он спокойно продолжал пребывать в своей собственной атмосфере неподвижной, смешанной с грустным смирением и скромностью.
Словно безрезультатно кого-то ища, он нехотя подошёл к салону, где сидела одинокая леди, но после нескольких разочарованных взглядов на неё сам присел на диван, производя впечатление подавленного и истощённого скорбью человека.
На дальнем конце дивана сидела пухлая и приятная особа, чей вид, кажется, намекал, что если и есть у неё какое-либо слабое место, то им может быть всё что угодно, но только не её чудесное сердце. Её мрачное платье, абсолютно тёмное, свидетельствовало о том, что она вдова, просто-напросто сломленная своим трауром. В её руке находился маленький позолоченный Завет, который она только что читала. Наполовину закрыв его, она в мечтательности держала книгу, и палец её был зажат на восьмой главе из Первого послания к коринфянам, на той главе, к которой, возможно, недавно обратилось её внимание вскоре после того, как она стала свидетелем сцены с предостерегающим немым пассажиром и его мелком. Её взгляд больше не встречался со Священным Писанием, но вечером, когда западные холмы сияли на закате солнца, её вдумчивое лицо сохраняло свою нежность, пусть и позабыв об учении.