Раннее позднее - Лазарь Соколовский 10 стр.

1

Подводим итоги: октябрь оплошал,
пытаясь прикрыть несмываемый лозунг 
бесцельно метался всесильный угрозыск,
с утра обложив непокорный квартал.

С молчавших веками деревьев несло
кровавыми листьями, с думой о воле
вгрызался подлесок в капустное поле,
за городом падало в осень село.

Напрасно гаишники у кольцевой
пути перекрыли незримому вору 
пушистый снежок, подрывавший опоры,
сдержать не сумели под самой Москвой.

Опять патрули, патрули, патрули 
хотя бы числом, коль не вышло уменьем
Как будто расправиться с белым движеньем 
единственный путь обновленья земли.

Однако потуги кроились не зря 
весь улей, на зиму залегший, разбужен,
снег вытоптан, изгнан, вновь слякоть и лужи,
с грязцой похоронный парад ноября

Подводим итоги: осенний провал
подернут каймой под казенную мерку,
декабрь, на Лубянке прошедший проверку,
вот-вот прибывает на прежний вокзал.

2

Открываем совет недовольных:
повернула природа к зиме.
С потаенной в лесах колокольни 
застоявшийся гул, как знаме-

нье разворота планеты ль, погоды,
смены тех, кто сидит на руле?
Гул, как будто глубинные воды
прорвались и тотчас на коле-

ни повалились, как люди, деревья 
надоело копить на прокорм
Недовольство подстать недоверью,
что стянуло, как лужу ледком.

И все гуще, зазывнее звуки
из облупленных царских ворот
под нетрезвые рабские муки,
под холодный хозяйский расчет.

Гул сродни бесшабашным весельям,
вакханальям во время чумы,
будто плач по порубленным елям,
будто мы  это вовсе не мы

и Россия совсем не Россия,
хоть привычен духовный провал,
подошедший, увы, не впервые
к алтарям, где пророк не живал

Зимний лес захмелел, как раскольник
в потаенном молельном дому:
 Открываю совет недовольных, 
явит,  было б собраться кому

Нам с музыкой-голубою

Не страшно умереть

Толпа интересантов,
кому б какую власть
но жил в местечке кантор,
не в славу пел, а всласть.

Его корили гласно
за непотребный пыл.
 Жизнь все-таки прекрасна, 
он пел, как говорил.

Пускай на самом деле
был нищенским размах,
но люди песни пели
на всяких языках.

Пускай враждой грозили
Христ, Яхве и Аллах 
смеялись и любили
на всяких языках.

Практичны дилетанты 
рассчитан каждый слог,
но жил в местечке кантор,
что вот не петь не мог.

Кто руки грел на пасхе,
в дни смерти и крестин,
а все его богатство 
разбитый клавесин.

Пускай круги блестели
на вытертых локтях,
но люди песни пели
на всяких языках.

Куда сбежать от пыли
в молельнях и церквах 
но пели, как любили,
на всяких языках.

Петляла змейкой речка,
цвел по пригоркам мак
Ворвался в то местечко
любви и песен враг,

приказом коменданта
всех гнали на расстрел,
и старый нищий кантор
в последний раз запел

Нам сохранило поле
трагический рассказ 
о мужестве и воле
он пел в последний раз.

Сеть нот на обелиске,
на каменной строке
на русском, украинском,
еврейском языке.

Увы, горит бумага 
клочка ни одного,
но вечна к песням тяга,
что шла и от него,

и не сойдет, наверно,
пока над крышей дым.
Кто ж больше правоверный,
все так и не решим

И снова осень валит Тамерланом

До осени совсем не далеко 
сухим желтком подернутся листочки,
а там уже скатать такие строчки,
что полетит под горку снежный ком.

Когда на Баязета Тамерлан
орду надвинул, не смутились турки:
 Куда вы, кочевые полудурки,
нас охранят отвага и Коран,

тут будет вам последняя война 
от наших сабель гнется Византия!..
Беспечно спали улицы кривые,
Луна была по-южному смурна.

Ну, а Тимур ни разу не прилег 
все пять ночей он обходил кибитки,
железный, странный старец Слабой ниткой
тянулся пульс куда-то на восток.

Чего он ждал еще? Сухих земель
иль куража на вражеской могиле,
своей мужской игры сберечь не в силе?..
И тело девичье, стелившее постель

монарха, оставалось молодым,
трепещущим, молочным, незажженным
В конюшне Баязета ржали кони,
от кобылиц покрытых стлался дым
Рожки пастушьи взвыли на заре,
неслись войска навстречу в тучах пыли 
диктаторы опять прибегли к силе,
кровищи пруд пролив при Анкаре

за гордый взгляд, за лавровый венок,
нарезанный от вырванного древа
А на кошме очередная дева
ждала, но страх напрасно бил в висок.

Тимур стоял над сжавшимся врагом,
шептавшим: «Ты купил моих эмиров!»
Тот, прежде чем ударить каблуком,
изрек: «Ты крив, я хром  мой бог, кто правит миром»

Уже июль испуганно дрожал,
коль осень залегла за косогором
История, как утренний вокзал,
набитый до уборки всяким вздором.

Февральскую пляску погон,
парад еле выживших строчек
и громкую клинопись прочих,
намотанных на граммофон,

мы с детства делили на три
церковных и матерных слова.
Поэзия где-то внутри,
как сердце, стучит бестолково

по первому чувству, по пе-
рвой ранней, несмелой капели.
Вдруг что-то зайдется в тебе,
вдруг что-то прорежется еле 

и двинутся соки наверх
к изломанным веткам и почкам
Слова отрастают под почвой,
и злой полицейский набег

метелей, погоней, блокад
корням пробужденным не страшен.
Пускай марширует парад
по каменной площади нашей,

привычной, залитой не раз
портретами, танками, кровью 
к затверженному пустословью
добавит что царский указ?

Вот-вот понесутся ручьи,
изрежут подручную наледь 
бокал до краев уже налит
Цензура хотя и ворчит,
поэзия  полунамек
в стеченье слепых обстоятельств,
воскресший зеленый росток
на почве любви и предательств.

Бьет тоненькой струйкой родник,
плат белый насквозь уже вымок,
и в этот февральский зазимок
слова, как под пленкой парник:

поэзия где-то внутри,
укрытая тонким покровом
Все прочее делим на три
церковных и матерных слова,

как делали учителя
во дни лагерей и застоя:
подняться со встречной волною
и петь, не сбежав с корабля.

Шла литургия в храме, пел орган,
и в лад органу обнажалась скрипка,
сиял алтарь Еще одна попытка
позвать Его.
Великий океан

тщеты веков, надежд, греха, добра 
глазело все на высохшее тело,
горели свечи, музыка хрипела,
томился хор, и ритор звал  пора!..

Шел час, другой. Сползая на зевок,
настрой мельчал, снижалась амплитуда 
Он не пришел
Внеплановое чудо
отложено опять на некий срок.

Все разбредутся, сторож на замок
замкнет врата до будущей субботы,
когда орган на миг взнесет кого-то,
кому не размотать страстей клубок

Его ли? наших?
Зачумленный лес
войн, бесполезных споров, пересудов 
орган гремит Ну что ж, хоть нет чудес,
почти не веря в чудо, жаждать чуда.

Все та же паства мы, хоть столько лет
брели этапом, где одни утраты,
сидим и ждем: вдруг оживет портрет
на алтаре тогда не виноваты!

О, как ты худ, Иисус, и в волосах
репьи застряли, и лицо в веснушках,
а голова, не знавшая подушки,
как сплюснута. Врут нимбы в образах!

Ладони, пригвожденные в слезах
дежурных чьих-то, и чернеет нумер
по списку, неужель ты вправду умер
Коль так, какие нимбы в образах!

Я не любила этот мелкий страх
за будущность, и, право, не грешила,
когда не сына божьего любила,
того, что размалюют в образах.

Ты не иконой был  ты был живой
и нас учил любить людей со страстью,
как любят женщин! Что тебе до власти
церковной, государственной, иной

Как нам принять за истину доску,
орущую про боль твою и муку,
где и меня, как святочную суку,
заставят продавать мою тоску.

Конечно, сложат мифы: и родню
придумают давидову, и чудо
зачатья, вознесенья, где я буду
блудницей пусть Тебя похороню

так просто, по-людски, как было нам
завещано праматерью единой.
Быть Человеком меньше ль быть, чем сыном
Того Ах, люди, люди  им бы храм

Не этот костяной мешок