Раннее позднее - Лазарь Соколовский 9 стр.

Бетховен. Пятая. Увы,
герой чуть-чуть сентиментален.
И мне бродить среди развалин
деревни на виду Москвы.

Каков декабрь! Сорвали пни
седые шапки, тьмы проталин,
и весь пейзаж сентиментален,
глухому гению сродни.

Аккордами стоят дубы
у выхода, поближе к полю 
его ль исполненные болью?
с ним, непростым, одной судьбы?

Бетховен. Пятая. Полет.
Поток страстей стремится к устью.
О, музыка! твое искусство,
как и декабрь  то в жар! то в лед!

Но оттепель  скорей намек
сентиментальностью грешащим:
расслышим в поредевшей чаще
созвучный жизни кровоток,

чем гений на краю Москвы
аукнулся?
Беда ли в слухе,
когда и не глухие глухи
Бетховен. Пятая. Увы.

Майору Старосветову Ю. А.,

начальнику 60 о/м г. Москвы

Рядовой Ракеев охранял от народа гроб с телом Пушкина, который тайно сопровождал на Святогорский погост.

Полковник Ракеев приходил арестовывать Чернышевского на 19-летнее заключение в Сибири.

Полковник Ракеев с нуля, рядовым
он начал шпионить в средине 30-х,
и снежной зимою летел в провожатых:
гроб черный был нем и поэт недвижим.

Полковник Ракеев, бурбон, однолюб,
изрядно обмыв повышение в чине,
замыслил карьеру  сгодиться царю б
в любом, даже в том, что так стремно доныне.

Полковник Ракеев уж поднаторел
в российской великой фискальной ухватке 
святой ореол охраненья порядка:
там виселиц ряд, там Сибирь, там расстрел

Полковник Ракеев, кому мы должны
пеаны сложить за усердье, участье 
как он Чернышевского брать в одночасье
примчался  недаром, знать, валят чины!

Ракеев казалось, простимся, тот век
как будто ушел  но и ныне поэтов
«хранят», хоть дуэльных теперь пистолетов
не сыщешь, да им-то  все в тот же набег

Кто мыслит, читает  какой разговор! 
опасны, и я на полжизни запомню:
за книжки в «Березке», пока не полковник 
терзал меня точно такой же майор!

И те же приметы, и те же черты:
бесчувственны, наглы, слепы, твердолобы 
им каплю тепла человечьего кто бы
привил Да молчим, поджимая хвосты,

покуда угрюмо стоит Мымрецов
у будки, и так же орет Пришибеев,
властитель России  полковник Ракеев,
начавший «дознанье» до наших отцов

и нами не кончивший Тишь да простор
в отчизне да вечная боль за поэтов:
когда-то Ракеев, теперь Старосветов
Талантов на счет  тех всегда перебор.

Я плакальщиц стаю

Веду за собой.

О, тихого края

Плащ голубой!

Страстная неделя Как путь до креста
нелегок! Избитый, он двигался еле,
кроили сподвижницы меры холста 
страстная неделя!

Потомки ковали святой ореол,
на месте церквей уж святоши галдели.
Почти разуверясь, он еле дошел 
страстная неделя!

Поникли товарищи, плакала мать,
негодная к свыше указанной цели.
Он душу раскинул  кого бы обнять
Страстная неделя!

Случилось однажды, что перейден мост
страданий, все муки схоронены в теле,
да люди укрылись за притчи, за пост 
страстная неделя!

Я плакальщиц стаю веду за собой
Не долго рыдали, не долго скорбели:
владетель, властитель нам нужен живой 
страстная неделя!

Но, верные сказке надуманной той,
омоем грехи в золоченой купели.
Где он заплатил и какою ценой
страстная неделя!
Страстная неделя Что ж, иконостас
искусной резьбой обрамлен деловито.
Как будто бы спишется что-то и с нас
за подвиги чьи-то

Над куполом снова грачей перезвон
да плач запоздалой апрельской капели 
с доски ль, с штукатурки безмолвствует Он
Страстная неделя!

Крутые сосны были помоложе
и ели много ниже, реже сад,
как он уже ушел Пути назад
не отыскать Великое «быть может» 

тоска по снисхожденью нищих сел,
ручью внизу, поникнувшему дому?
Зачем же к Пастернаку я пришел
так поздно Обратиться по-иному

уже никак  в порывистом лице
того же бенкендорфовского жала
следы. Май захлебнулся на конце
и помертвел  поэзии не стало,

все возвратилось на круги свои:
страна в привычном культе кожанела,
в овраге еще бились соловьи,
хоть в церкви и отпели чье-то тело.

И были так похожи сын и внук
на старшего, теперь уж  на подобье,
где люди тесно сгрудились вокруг
плиты, глядевшей тоже исподлобья.

В сторонке, будто палку перегнуть
боясь, застыли два слуги закона.
В век следующий руки протянуть
ужель никак сквозь царские кордоны?

Опередим их  вынесем погост
чуть-чуть правей, к Измалковскому пруду,
где этот май последний был непрост
и, как всегда, богат на пересуды:

ослабят, мол, цензурный карантин,
когда весь Запад встал Все те же грабли,
не осознав потери На помин,
на посошок упасть последней каплей

слезою с ив, где плещется туман,
прощальным дивным эпосом ответным,
где был пейзаж весенний передан
словами, что сплелись со свежим ветром.

Приходящий в ночной тишине,

говорят, что ты невидим

Приходящий в ночной тишине,
говорят, ты невидим. Как верить
Зримо мы ощущаем потери
Впрочем, это не главное  с чем

ты пришел, для какого участья,
по домашним своим, по стране.
что ты сможешь решить в одночасье
в тьме сплошной, коль не явен и нем?

Разве луч твой скользнет напоказ,
окрыленный напутствием вестник
Мы на ощупь поем эту песню,
что когда-то вводила в экстаз,

коль послал тебя юный наместник
с паутинкой морщинок у глаз

Раскосой образности срок
с прошедшей молодостью минул,
хоть май старался, сколько мог,
сырым ветрам подставив спину.

Гонимый стражей скоморох,
в осаде он держался еле,
хотя подлесок не просох,
лишь снег сбежал по лапам елей.

Волоколамский монастырь
в руинах как свидетель схваток
Откликнется ль такая ширь,
коль ни намека на достаток?

Об этом ли, ином о чем,
раскрыв зеленые знамена,
листва поделится с грачьем,
корзины вьющим в мягких кронах.

И вместе с легкостью одежд,
вывобожденьем тел и мыслей,
птенцами трепетных надежд
май проскользнет меж прелых истин.

Что сможет он? Каким путем
нас проведет среди обломков?
Все, что оставлено потомкам 
пейзаж, где свищет божий дом

в два пальца вслед, где то звенит
малыш-июнь, как погремушка,
то, жадно обхватив подушку,
причмокивая, сладко спит.

Смешно просить, чтоб дал зарок
нас не судить за чьи-то вины,
когда по молодости минул
раскосой образности срок

Играем Шекспира
Какая игра 
зигзаги сюжета известны заране:
кто трезв, кто соблазном короны изранен,
кто холоден в чувствах, кто пламя костра

изведал. Загадка ль  кто брат, кто сестра,
кто нищий, кто ценит коня за полмира.
Как все повторимо
Играем Шекспира,
слепые, под атомный взмах топора.

Играем Шекспира, хоть смыты давно
картонные замки, дубравы Норфолка,
забыто понятье сыновнего долга,
Офелии курят да хлещут вино,

сменились дома, государства, цари,
отныне в одежке обычной злодеи.
Играем Шекспира, менты в лицедеях,
народы все те же: грабь, силуй, дури 

полслова б напротив Опять пересказ
про Клавдия, Яго, Эдмонда, Макбета 
играем Шекспира.
Фальшивой монетой
за чьи-то страдания каждый из нас

заплатит.
Кто б главную роль разучил
не сцене куда-то летящего мира!
Гнилая погода. Играем Шекспира
в ракушке суфлерской без текста, без сил

Статисты, иное что мы-то смогли б
поставить в чреде перекошенных действий 
любовь двух наивных детей? на злодейство
не меч обнаженный  трусливый прогиб?

Сквозь хлам декораций летим на ура,
списав все потери на торжище рока.
Где игры рассудка  скорее морока,
играем Шекспира.
Какая игра

1

Подводим итоги: октябрь оплошал,
пытаясь прикрыть несмываемый лозунг 
бесцельно метался всесильный угрозыск,
с утра обложив непокорный квартал.

С молчавших веками деревьев несло
кровавыми листьями, с думой о воле
вгрызался подлесок в капустное поле,
за городом падало в осень село.

Напрасно гаишники у кольцевой
пути перекрыли незримому вору 
пушистый снежок, подрывавший опоры,
сдержать не сумели под самой Москвой.

Опять патрули, патрули, патрули 
хотя бы числом, коль не вышло уменьем
Как будто расправиться с белым движеньем 
единственный путь обновленья земли.

Однако потуги кроились не зря 
весь улей, на зиму залегший, разбужен,
снег вытоптан, изгнан, вновь слякоть и лужи,
с грязцой похоронный парад ноября

Подводим итоги: осенний провал
подернут каймой под казенную мерку,
декабрь, на Лубянке прошедший проверку,
вот-вот прибывает на прежний вокзал.

2

Открываем совет недовольных:
повернула природа к зиме.
С потаенной в лесах колокольни 
застоявшийся гул, как знаме-

нье разворота планеты ль, погоды,
смены тех, кто сидит на руле?
Гул, как будто глубинные воды
прорвались и тотчас на коле-

ни повалились, как люди, деревья 
надоело копить на прокорм
Недовольство подстать недоверью,
что стянуло, как лужу ледком.

И все гуще, зазывнее звуки
из облупленных царских ворот
под нетрезвые рабские муки,
под холодный хозяйский расчет.

Гул сродни бесшабашным весельям,
вакханальям во время чумы,
будто плач по порубленным елям,
будто мы  это вовсе не мы

и Россия совсем не Россия,
хоть привычен духовный провал,
подошедший, увы, не впервые
к алтарям, где пророк не живал

Зимний лес захмелел, как раскольник
в потаенном молельном дому:
 Открываю совет недовольных, 
явит,  было б собраться кому