Раннее позднее - Лазарь Соколовский 2 стр.

Опять письмо без подписи О, боже! 
сама судьба, видать, гналась за ним.
Как ненавидел он все эти рожи,
за коими трусливый аноним!

Оскалился  в открытый бой когда бы!
Куда и ближний круг подозревал,
что Пушкин жизнь поставил из-за бабы
на кон судьбы. Какой смешной финал

Однако  время Разобрал бумаги:
журнал, черновики, блокнот, дневник,
взял чистый лист и пистолеты, шпаги
на нем марал  а план уже возник!

Нет, он не ревновал  какая ревность,
уж целый год он не был ей любим,
ушла из глаз мечта, из строк напевность 
все больше проза властвовала им.

Нет, он уже не тот настырный, пылкий
влюбленный юноша и опытный сатир,
вождь вакханалий, корифей бутылки,
лихой уездных барышень кумир.
Примчится, нашумит, накуролесит,
стихов напосвящает, эпиграмм:
 Среди просторов русских мир так тесен,
особенно в кругу прекрасных дам!..

Как мог он скромно подойти под ручку,
молчать, надувшись, изредка вздыхать,
взорваться вдруг, себе ж устроив взбучку,
неистово ночами обладать,

затем уйти, не вызвав неприязни,
оставшись другом, а в иной приезд
себя (в который раз!) подвергнуть казни:
 Откуда барышня?!
 Да из соседних мест

Все это отошло. Иные боли
морщинами на сердце залегли:
как убежать от цепкой царской воли?
как уберечь от сплетен Натали?

И вспомнилось:
 Он вами недоволен
и просит миром погасить раздор
сегодня же.
 Неужто я не волен
за честь свою вступиться, Бенкендорф!

 Ну, нет!  судил, кусая в злобе перья, 
я сам себе ответчик и истец!
Все рушилось: безденежье, безверье
и тот, в мундир обряженный, наглец

 Нет, государь!  подумалось.  Репризой
не разрешиться шуточке, пока
бьет кровь в груди!
И вот уж колкий вызов
строчит послушно нервная рука.

И я, поверенный случайный

Надежд и дум его живых,

Я буду дорожить, как тайной,

Печальным выраженьем их.

К утру прослышав о кончине,
весь день по городу бродил 
и вымер город, стал пустыней,
когда в нем Он уже не жил.

Толкались щеголи на Невском,
собрался свет на «Фигаро»
Все то же  слова молвить не с кем,
не то, чтоб вывернуть нутро.

И не успел, все ждал чего-то,
три раза уходил назад,
вот, думал, сладится работа,
который Пушкин будет рад.

Разминулись, не познакомясь,
сошлись, друг друга не видав, 
зачем?
Чтобы продолжить повесть
законности свобод и прав

быть подцензурным, подсудимым
И то  все лучше ль под замком,
чем, будучи любимцем мнимым,
от царской пули пасть ничком.

Да, царской! Он предпринял меры,
он обласкал, он оградил,
умело подтолкнул к барьеру,
когда терпеть не стало сил,
и кончено!..
С жандармом тайно
повозка двинется во тьму,
чтоб даже «подлый люд» кандальный
поклон не отдал бы ему,

чтоб развенчать в потомках память 
вот разве книги не в огонь
И Лермонтов скрипел зубами,
и ногти в кровь впились в ладонь!

Так было безотрадно больно
от скрытных этих похорон,
что он судьею стал крамольным,
сам в черный список занесен.

Домой! скорей домой!..
Той ночью
стал полем битвы кабинет,
отмщением без проволочки,
да что таиться  пал Поэт!

Так бить в тугие толпы сброда,
как нож, отточенным стихом!
Пройдет всего четыре года
 И мне вот так
 И Русь молчком

Такая тишь над этой раной,
что вопль немой не оборвать 
восточней сотого меридиана
ни памятников, ни курганов 
бессильно вытянулась гладь.

Вот здесь 37-й погиб,
38-й, 39-й,
тут сосланный 50-й,
когда кончался «перегиб».

И никого
Лишь редкий гость
застынет, память оживляя.
Все пусто, лишь трава седая
слезой пропитана насквозь.

Нигде цветка не уронить 
ни стен, ни нар, ни погребенья
Какое русское терпенье 
сперва смолчать, потом забыть!

Дитя медвежьего угла
так и заснуло под охраной
Здесь тоже родина была,
восточней сотого меридиана,

здесь та же боль и тот же хлеб,
и те же вехи верстовые,
и тот же перехлест судеб
в одной судьбе  в судьбе России.

К утру прослышав о кончине,
весь день по городу бродил 
и вымер город, стал пустыней,
когда в нем Он уже не жил.

Толкались щеголи на Невском,
собрался свет на «Фигаро»
Все то же  слова молвить не с кем,
не то, чтоб вывернуть нутро.

И не успел, все ждал чего-то,
три раза уходил назад,
вот, думал, сладится работа,
который Пушкин будет рад.

Разминулись, не познакомясь,
сошлись, друг друга не видав, 
зачем?
Чтобы продолжить повесть
законности свобод и прав

быть подцензурным, подсудимым
И то  все лучше ль под замком,
чем, будучи любимцем мнимым,
от царской пули пасть ничком.

Да, царской! Он предпринял меры,
он обласкал, он оградил,
умело подтолкнул к барьеру,
когда терпеть не стало сил,
и кончено!..
С жандармом тайно
повозка двинется во тьму,
чтоб даже «подлый люд» кандальный
поклон не отдал бы ему,

чтоб развенчать в потомках память 
вот разве книги не в огонь
И Лермонтов скрипел зубами,
и ногти в кровь впились в ладонь!

Так было безотрадно больно
от скрытных этих похорон,
что он судьею стал крамольным,
сам в черный список занесен.

Домой! скорей домой!..
Той ночью
стал полем битвы кабинет,
отмщением без проволочки,
да что таиться  пал Поэт!

Так бить в тугие толпы сброда,
как нож, отточенным стихом!
Пройдет всего четыре года
 И мне вот так
 И Русь молчком

Такая тишь над этой раной,
что вопль немой не оборвать 
восточней сотого меридиана
ни памятников, ни курганов 
бессильно вытянулась гладь.

Вот здесь 37-й погиб,
38-й, 39-й,
тут сосланный 50-й,
когда кончался «перегиб».

И никого
Лишь редкий гость
застынет, память оживляя.
Все пусто, лишь трава седая
слезой пропитана насквозь.

Нигде цветка не уронить 
ни стен, ни нар, ни погребенья
Какое русское терпенье 
сперва смолчать, потом забыть!

Дитя медвежьего угла
так и заснуло под охраной
Здесь тоже родина была,
восточней сотого меридиана,

здесь та же боль и тот же хлеб,
и те же вехи верстовые,
и тот же перехлест судеб
в одной судьбе  в судьбе России.

Когда-нибудь далекий отпрыск мой
нас обвинит в молчанье и терпенье,
за трусость взяв скорее неуменье
переменить строй муки нажитой.

Да, наше детство шло после войны,
и было нам несытно и непросто,
в коротеньких штанишках не по росту
мы подрастали, времени сыны.

И грянул март И плач едва угас,
как в клубе заводском, в сыром простенке,
мы подвергали жизнь переоценке,
как и она переоценит нас.

Прибившейся толпой по-над крыльцом
наш век как будто свой сдавал экзамен,
глазел  кто вождь: тот с хитрыми глазами,
иль тот с суровым, каменным лицом?

И падал снег. И снова шли дожди.
А мы росли старели умирали
Очередной лежал в Колонном Зале 
подумать бы: при чем же тут вожди,

ведь главное, не кто на пьедестале:
им наши судьбы росчерком сухим.
Сейчас-то, вроде, зная, что ж молчим 
тогда, хотя б не ведая, молчали.

Тамашу Майору, актеру

Растерян, я не знаю, как мне
изобразить подобье черт:
лицо, упрятанное в камне,
в котором Гамлет и Лаэрт

одновременно в дружбе, в ссоре 
мудрец и воин, мысль и меч
Лицо, уставшее, как море,
застывшее на скатах плеч,

когда мерило зла и боли
одно  издевка над судьбой
Актер привык, вживаясь в роли,
быть все-таки самим собой.

Хоть зрителю какое дело,
что он, как мы, и пьет, и ест 
пусть душу вытрясет из тела,
чтоб мир обрушился окрест!

Чтоб взвился факел над Дунаем
в пяти шагах от Сэнтэндре!
Мы все играем и играем
и в августе, и в январе,

не важно, снегу ль по колена,
в листве ль опавшей нет тропы 
вперед! А как узка арена
и шпаги ржавы и тупы
Перевозиться в краске бурой,
затем спиною на паркет 
все завершится диктатурой,
век генералов и газет!

Но завтра вновь тузить друг друга 
как будто Клавдий виноват,
что в городе  гроза ли, вьюга
Десятый час Когда ж назад

и как домой с такой хворобой
Вот, наконец, и Фортинбрас.
Коли, Лаэрт, и едем оба.
Какой Шекспир  десятый час!

С трудом добраться до гримерной.
Какое свинство  так устать!
Сорвать парик, рубаху сдернуть
Как сердце падает опять

и в голове нудит, как зуммер:
ты, Гамлет  выскочка? гигант?
Я путаюсь, отравлен? умер? 
нет, пилит старенький «трабант»,

еще чуть-чуть налево в гору
по узким улочкам кривым
А смог ли Гамлет быть шофером,
сыграть себя немолодым?

Возможно, смог, ведь он упрямый,
да нет  взять просто, что лежит.
С чего ввязался в эту драму 
корона ль портит аппетит.

Пускай не так, не сяк, не этак 
все, как ни тщись, крепка стена
Не завещали разве деды
фарс, где интрига не сложна:

любви с полушку, воз терпенья,
с поллитра верности друзей
Кто больше стоит сожаленья 
чем дальше в жизнь, тем все трудней.

Вот и последняя канава,
подъем и крашеный забор
Ты прав, актер, какое право
имеем мы на перебор:

играют нами  мы играем
на ярмарке ли, при дворе,
как те же тени над Дунаем
в пяти шагах от Сэнтэндре.