«Паи скупают колхоз дотла гробят! роптали озадаченные умы на всех углах. Под олигарха подводят».
«Душат дальше Видать не додушили».
«Говорят, американскую супертехнику в колхоз завезут и технологию дадут», несмело воодушевлялись оптимисты. Пессимисты поддакивали: «Ага Из коровы сливки потекут прямо на базар».
«Жди! Последнего скота на колбасу сведут», гневно урезонивали пятые-десятые.
Рваная паутина слухов и сплетен бестолковые коммуникации сарафанного сельского радио напрочь пеленала общественное здравомысленное сознание. Да и было ли оно? Откуда ему было взяться? То петух прокукарекает, то конь заржёт Соседи между собой собачатся, а муж жену коромыслом информирует
А где местная свободная пресса, праведное радио, независимое телевидение? Где власти, избранные всенародно и гласно, обещавшие в предвыборных агитациях «управлять принципиально» и «вовремя информировать»?.. Почему не разъясняют? Почему не появляются среди народа в часы «разброда и шатания»? Куда подевались партийцы, общественники, сельские авторитеты? Почему молчит праведный глас самого народа? Где, в конце концов, самое передовое общество из гармонично развитых членов, построившее в годы Застоя развитой социализм?.. Безмолвствуют. Не дают ответа. Только час от часу не легче. Словно чирей на видном месте, поселилось досадное недоумение.
Зойка Свиридова схлестнулась в остром разговоре с колхозным экономистом с экономисткой туды-т-твою чего она там ещё «эконо-оомит!» Полиной Прорехой. Полина Никитична женщина жаркая, церемониям не научена. А и Зойка Свиридова под масть.
Не поделили хлеб в магазине: Зойке не хватило, а Прореха последние пол-лотка забрала. Не то сухари сушить, не то свиней кормить Ай, как Зойка разобиделась!..
Ты, Полька, пару булок-то оставь Не то еще вспухнешь! съязвила языкатая сельская баба, поджимая губу.
А и оставила бы смотря кому. А тебе, ядовитой, не впрок будет. Вон бутылку возьми
Ах, ты, кобыла конторская!.. Она меня учить будет Подавись!
Эй, бабы-бабы, попытался урезонить развоевавшихся особ хозяин прилавка Николай Корзинкин, не шуметь в магазине!
Ты сама, кошка драная, подавишься скоро! продолжала огрызаться экономистка.
На что это ты, блядина, намекаешь?.. На пай мой непроданный?
а хотя бы
зубы коротки! Вы мне еще за солому не рассчитались!
За каку-таку солому?
За прошлогоднюю!
А ты её и не получала!
Не получала, да Твоих рук дело Деньгами должны отдать!
и не получишь. Научись с людьми разговаривать.
Когда это Прорехи людьми стать успели?!
Ах, ты тля!
сама такая!..
И «кошка драная» и «кобыла конторская» вытеснились в дверной проем торгового ларька и разошлись по сторонам, растрачивая «что осталось русской речи»
Шкалик тяготился новой работой. Пересесть с ЮМЗ на УАЗик подвигу подобно.
Но водительские права и навык были ещё со времен геологоразведочной экспедиции, а конфуз в пойме Моторинской балки, как ни странно, обернулся новым назначением. Что думал агроном, сажая Шкалика за руль рядом с собой, про то нам не ведомо. Только и сказал: «При мне будешь». И быть рядом пришлось, как проклятому. День и ночь! Без выходных и проходных. Уже на пятый день новой работы, когда внезапно не хватило пол-литра бензина и два мужика добирались домой пешком и затемно, Мужалин в сердцах сказал Шкалику:
Не ожидал от тебя. Завтра в пять уазик должен быть помыт и под окном у меня
Дак как же, пожал плечами Шкалик, не выражая истинного настроения.
А как-то они гнались за «Волгой», удиравшей с краденым тележечным колесом, и Шкалик проиграл гонку, побоявшись подставить свой борт черной легковушке. А днём позже возил в город бухгалтера и по неосмотрительности едва не задавил бездомную собаку Бухгалтерша не преминула громко «приласкать» в присутствии нового председателя.
Быть на виду, соответствовать высокой должности личного водителя не для рядового человека. Для избранного. Таковым себя Шкалик не считал и не ощущал. И каждым днем тяготился своим рабочим местом удвоенно. Но заявить о своих терзаниях он тяготился вдвойне.
Мужалин утешался в работе. И главная утеха полевые просторы. В окоёме глаз, куда ни поверни шею, разноцветные трапеции послеуборочной геометрии сельскохозяйственных угодий: чёрные вспаханные участки среди щетинистого жнивья пшеницы, ячменя, овса; длинные прогоны кукурузных массивов, опаханные по краям, впечатляющие образом гигантских овальных «колье» на желтой витрине природных просторов А там нити пыльных грунтовых дорог, словно серебряные каймы. обрамляющие витражи стекол. Там зелёно-багровые защитные полосы, будто бы аметистовые ожерелья, уложенные в черный бархат осенней пахоты.
Мужалин утешался в работе. И главная утеха полевые просторы. В окоёме глаз, куда ни поверни шею, разноцветные трапеции послеуборочной геометрии сельскохозяйственных угодий: чёрные вспаханные участки среди щетинистого жнивья пшеницы, ячменя, овса; длинные прогоны кукурузных массивов, опаханные по краям, впечатляющие образом гигантских овальных «колье» на желтой витрине природных просторов А там нити пыльных грунтовых дорог, словно серебряные каймы. обрамляющие витражи стекол. Там зелёно-багровые защитные полосы, будто бы аметистовые ожерелья, уложенные в черный бархат осенней пахоты.
Сегодня он спешил на сушилку. И подгонял Шкалика, щедро браня его и за неумеренную скорость, и за дорожные рытвины, и опоздание к назначенному часу.
Придя домой, Зоя Свиридова пролила слезу за судьбу свою горькую, за безысходность Побежала к соседке Варьке Аркадьевой и слово в слово пересказала той и про солому, и про пай, и про другие галькины угрозы, которые послышались Зойке в пылу стычки Посудачили бабы, распаляя друг друга, и пошли посоветоваться к подруге, Людмиле Петровне Потехиной, к рассудительной и начитанной библиотекарше. А у Людмилы Петровны гости! Пришли и понаехали по случаю поминок мужа, полгода как оставившего сей суетный свет Надо же как сошлось! И уже сидя за столом и помянув покойника, как полагается, кутьёю и водочкой, Зойка, поддерживаемая Варькой, перевела разговор на свою беду. Ой, заговорили! Ой, завозмущались гости. Все вспомнили про Польку, про Прореху-то, и про отца её, и про мать Да и кстати исключительно кстати про нынешнюю колхозную «контору», то есть про правление колхозное и его прогнившее основание
Захмелевшие гости, отягощенные поминальным обедом и удручённые содержательным разговором, попытались спеть «ту, которую покойный любил», а не получилось И стали разбредаться и разъезжаться.
Зойка Свиридова вернулась домой и, затопив печь, молча и одиноко сидела у плиты, заново переживая день минувший, подспудно тревожась за день будущий Она была уже немолодой женщиной. Не было, как и во всю жизнь, планов на будущее. Из лучших воспоминаний тот городской мужчина Он назвал её Заиной и, прощаясь навсегда, оставил после себя открытку с фотографическим котиком и надписью на оборотной стороне: «Ты лучшая. Я полюбил тебя.». С тех пор она и жила с чувством прерванного счастья. Пенсионное содержание, словно пособие на погребение, не допускавшее ни роскоши, ни расточительности, позволяло существовать. Она носила и в будни, и «на выход» одни и те же наряды, приобрётенные в прошлой жизни для особых случаев. И была в них не более чем старомодна. На неё даже иногда засматривались. Очевидно, чтобы осмыслить эпоху.
Второй день от зари до потемок толклись имущие пайщики у кассы, парясь и томясь в толпообразной очереди, мучаясь в ажиотажном возбуждении и страхе: а вдруг денег не хватит
Что говорят, тетя Пана? спрашивали Белокопытиху, с трудом продавившуюся из толпы на воздух. На всех хватит?
Дают отвечала.
Давали деньги. Живые. Наличные. Впервые за последние годы давали много. Так много, что получаемые суммы выглядели солидным капиталом, способным разом отвести долговую кабалу и погреть душу солидным остатком. «Дают бери», так думали многие, если не все. Их капитально подготовили к этой сомнительной финансовой операции. Этапы безнравственной подготовки, скорее уж этапы выживания: безработица, безденежье, товарообменные операции и прочие рыночные прелести эпохи «шоковой терапии». Угрожали и голодом, и нищетой, и разгулом дикого либерализма. Всего хлебнули Всюду ощутили горечь И впитали в кровь горчащий осадок обмана и несправедливости.
А стали давать «какие-то деньги» и снова «клюнули».
Поспешно подписав лист договора, где читаемой была только собственная фамилия, набранная крупно, а нижние убористые строчки, вероятно, предназначались для прочтения с микроскопом, счастливчик допускался к ведомости. И, получив на руки капитал, вырывался из толпы с чувством первородной радости: гуляй, рванина!
Сколько получил-то, дядя Яша? пытали зеваки на крыльце. И Яшка Хамушин, бывший колхозный молотобоец, что-то отвечал невпопад, трясущимися руками пытаясь свернуть и спрятать две крупные купюры в брючный карман.
А за что деньги дают, а тёть Зина? завидовали молодые парни, не состоявшие в списках пайщиков.