Я сам дам тебе имя. Тебя будут звать Лу, назвал первое, что пришло в голову.
И как только имя впервой было произнесено, цветок приподнял головку и выпрямил стебель. И какая-то непонятная-приятная теплота заполнила душу Владека, разлилась в нем самом, словно лучи солнца над долиной.
В иную ночь Владислав не мог уснуть, уткнувшись лицом в подушку. Он плакал тихо, без единого звука, боясь этим разбудить гувернантку. Он лил слезы оттого, что слышал в темноте, как плакала скошенная трава страшно и в то же время жалобно, а ветви деревьев, словно вторив ее вою, скрипели по кровле дома. И тут неожиданно по комнате разлилось дивное сияние, стало в миг светло как днем. Владек почувствовал благоухающий неземной запах и перед ним возник дивный образ в длинном белоснежном одеянии в ореоле света. Вошедший склонился над кроватью мальчика и укрыл его своими большими сияющими крыльями. Мальчик с замиранием сердца все глядел на ангельский облик, не зная, но ясно осознавая некое таинство вокруг себя вдалеке от остального мира, где-то по иную сторону реальности.
Утром во время завтрака вся семья собралась в столовой. По обычаю семейного круга день начинался с армянского наречия, продолжался на польском и вечером заканчивали беседы на немецком. Отдельным уроком шли рассказы Хафии на русском и украинском языках, а также уроки французского с мадам Шоше. Таким образом в богемной образцовой семье Шейбалов, гордящихся своей родословной от армянских дворян Польши, все трое: Янка, Казимеж и Владислав учились с рождения сразу пятью языкам. В том было желание отца и матери воспитать детей достойными наследниками.
И вот ранним летним утром, в теплой солнечной столовой, из окна которой открывался живописный вид на сад, Бронислава дала каждому вареные яйца. Все начали есть кроме Владислава. Понюхав яйцо, он отодвинул тарелку и с важным видом проговорил:
Я не буду это есть, яйцо плохое.
Все уставились на него, а мальчик продолжал сидеть, уставившись в пол. Наконец, Бронислава, взяв яйцо из его тарелки, повертела его в руках, понюхала и, пожав плечами, молвила:
Яйцо хорошее, свежее. Поешь, мой родной.
Дай я понюхаю, с важным видом вторил ей Станислав, по-профессорски сдвинув очки на кончик носа.
Яйцо пошло по кругу: каждый член семьи принюхивался к его запаху и утверждал, что оно свежее и посему мальчик должен его съесть. Наконец, очередь дошла до грозной бабушки Леокадии, к мнению которой прислушивался даже Станислав. Повертев яйцо в руках и принюхавшись, женщина строго обвела дочь и зятя взглядом, ответила:
Владислав прав: яйцо не свежее, не стоит его давать ребенку.
Владек был счастлив, услышав подтверждение своих слов. Он почему-то не мог довериться даже родным в том, что видит и слышит, ибо, поведав единожды о своих чувствах, связывающих его и растения, он наткнулся на ледяную стену непонимания и осуждения не чужими людьми, но своими родными теми, в ком он с такой надеждой ждал поддержки. Но родители, дяди и тети посмеялись над его рассказами. Отец махнул рукой, воскликнул:
Хватит с тебя твоих шуток, Владислав! Нельзя постоянно придумывать и жить в вымышленном мире.
Но я не вру! Все то правда, со слезами на глазах отвечал ему мальчик, он обводил взором собравшихся, но никто даже собственная мать, не желали вступаться за него.
Сейчас уже поздно, тебе пора спать, грозно говорил отец и тогда Хафия, по мановению его руки уводила плачущего Владислава в кровать, а в гостиной сгущалась давящая, зловещая тишина.
Глава третья
Ранним утром, по влажной от росы и оттого холодной, траве бежал, спотыкаясь, Владислав. Стебли травы переплетались между собой, между дикими цветами, а мальчик слишком маленький для своего возраста, упорно прокладывал себе путь, то и дело раздвигая сплетения растений руками. Стебли скрывали его с головой, но дитя совсем позабыл о холоде утренней росы, об усталости; в голове была одна лишь мысль дойти до конца, пройти тернистый путь, а там, на краю обрыва, узреть отца и брата. Владислав вышел на протоптанный пологий склон, карабкаясь, залез на вершину холма. Взору его открылась зеленая равнина там где-то вдалеке внизу как на ладони простиралась от края до края долина, до самого горизонта, испещренная лентами речушек и зелеными лесами, а высоко так, что захватывало дух раскинулось над головой, над всем живым голубое небо, по которому плыли белые перистые облака. Мальчик расставил руки в стороны, будто собираясь взлететь, поднял лицо к небесам, зажмурив глаза от солнца: маленькая точка на фоне зеленого ковра. Сердце его учащено забилось, будто пытаясь вырваться наружу и взметнуть ввысь туда высоко-высоко, парить-летать над всем, стать выше и дальше. И почувствовал тогда Владислав не чутьем внутренним, чем обладал сполна, а явственно всем телом, кончиками пальцев, как свет входит в него, заполняет до краев нутро его, как растекается по жилам, насыщая кислородом каждую клеточку. Не сразу расслышал он голос брата, зовущего его, а когда очнулся от ощущений своих, увидел, как Казимеж, стоя подле отца, махал ему рукой, звал к себе.
Влад, иди к нам, чего ты там один стоишь?
И вновь пришлось Владиславу спуститься в обычный-привычный мир людей, проснуться от мечтаний и неведомых дум. Медленно, переступая босыми ножками, он добрался до отца и брата, остановился чуть поодаль, как бы заранее очертив невидимую границу между ними и собой.
Станислав даже головы не повернул в сторону младшего сына: он был полностью погружен в работу, творчество на большом белом листе, приколотым к мольберту, он старательно рисовал окружающий мир вокруг него. Казимеж с интересом, боясь пропустить даже малейшее событие, наблюдал за работой отца, Владислав же, отвернувшись от них, направился к обрыву, чувствуя, как сердце замирает от захватывающего духа.
Влад, не подходи близко к обрыву, упадешь, сказал ему отец, ни на секунду не прерываясь от работы.
Казимеж, понимая его и умея читать волю отцова без наказа, подошел к брату, за руку отвел от опасности. Владислав покорно двинулся за ним, мыслями оставаясь в своем отличном от их мире.
Наконец, закончив картину, Станислав оставил в сторону кисти, устало сняв очки, проговорил:
Пора возвращаться домой, завтракать, помолчал, оглядывая сыновей, в особенности младшего, ну что такое, Влад? воскликнул Станислав, указывая на босые, холодные от росы детские ножки. Почему босиком, без обуви? Ты же замерзнешь, заболеешь.
Папа, молвил Владислав, указывая куда-то в сторону, где росло дерево, сейчас полетит стая птиц.
О чем ты, Влад? Где же птицы? воскликнул отец, начиная вновь злиться на видения сына.
Смотрите! только и смог вскричать Владислав, как по мановению его руки из-за высокой травы с криком взмыли в воздух белые птицы, пронеслись низко над землей и в миг поднялись высоко, к небу.
Владислав распростер руки: маленький, в белой длинной рубахе сам как птичка, и вновь ринулся к обрыву, подражая их полету.
И я с вами полечу, возьмите меня с собой! закричал он в вышину, не боясь не услышать ничего в ответ.
К нему подошел отец, взял на руки, прижал к своей груди, стараясь укрыть от утреннего ветерка. С нескрываемой заботой, подсказанной неким родительским долгом, Станислав прикрыл ледяные детские ножонки, проговорил:
Ах, ты мой маленький птенчик, пойдем домой, и тут же обратился к Казимежу, оставь мольберт, я позже за ним приду.
Все трое устремились с холма на дорогу, ведущую к дому. У ворот в немом ожидании стояла Бронислава. С улыбкой приняла она из рук мужа младшего сына, с материнской нежностью, в которой была заключена вся любовь ее, женщина покрыла детскую округлую щеку горячими поцелуями, сказала:
Медовый мой, родной. Что же ты убежал один? поглядела на Станислава, добавила, а у нас сегодня желанные гости.
Кто? без удивления спросил мужчина, зная своих многочисленных родственников, что любили неожиданно приезжать в гости.
Твой великий родственник Теофил Теодорович.
Как? всплеснул руками от радости Станислав. И мы в таком виде стоим здесь? Дети, бегом в дом, обязательно поприветствуйте дядю!
Казимеж, Янка и Владислав умытые, причесанные, в нарядных одеждах, робко, подбадриваемые матерью, прошли в гостиную, где напротив Станислава в почетном глубоком кресле восседал Жозеф Теофил Теодорович великий архиепископ армянского собора во Львове и депутат польского Сейма. Бронислава подтолкнула стеснительных детей вперед, сказала:
Вот, отче, наши дети. Янку и Казимежа вы знаете уже, а это младший наш, любимый Владислав.
Мальчик понял, что последние слова матери относились к нему. Он робко сделал шаг вперед навстречу дяди, но остановился, боясь чего-то. Теодорович встал с кресла, вытянул размашисто руки для объятий: высокий, широкоплечий, в длинной мешковатой рясе черного цвета, а для Владислава он показался великаном. Однако, ребенок не только не испугался, как бывало ранее с незнакомцами, но сделал шаг к архиепископу, потом другой и в единый миг оказался заключенным в его крепкие объятия, чувствуя себя так уютно, так хорошо в этих больших, сильных руках. Теодорович ощутил на своей шеи тепло детских ладоней, слышал, как бьется маленькое сердце. Усадив мальчика к себе на колени, архиепископ благословил его и затем окропил святой водой. Когда брызги попали на его лицо, Владислав даже ресницами не дернул, а все также спокойно продолжал глядеть в чужое, но родное лицо, и понимал он, что этот человек большой, суровый, любит его и не сделает ему ничего плохого.