Вот, отче, наши дети. Янку и Казимежа вы знаете уже, а это младший наш, любимый Владислав.
Мальчик понял, что последние слова матери относились к нему. Он робко сделал шаг вперед навстречу дяди, но остановился, боясь чего-то. Теодорович встал с кресла, вытянул размашисто руки для объятий: высокий, широкоплечий, в длинной мешковатой рясе черного цвета, а для Владислава он показался великаном. Однако, ребенок не только не испугался, как бывало ранее с незнакомцами, но сделал шаг к архиепископу, потом другой и в единый миг оказался заключенным в его крепкие объятия, чувствуя себя так уютно, так хорошо в этих больших, сильных руках. Теодорович ощутил на своей шеи тепло детских ладоней, слышал, как бьется маленькое сердце. Усадив мальчика к себе на колени, архиепископ благословил его и затем окропил святой водой. Когда брызги попали на его лицо, Владислав даже ресницами не дернул, а все также спокойно продолжал глядеть в чужое, но родное лицо, и понимал он, что этот человек большой, суровый, любит его и не сделает ему ничего плохого.
Станислав, первый нарушил молчание Теофил, когда ты приведешь Владислава на крещение?
Но он крещен в Згеже, ответил с недоумением тот и мельком взглянул на Брониславу.
Да, я знаю о том. Но Владислав наша кровь и должен быть крещен по нашему армянскому обычаю, дабы никогда не забывал бы о своем происхождении и о том, какому народу он принадлежит, голос архиепископа был тихим и спокойным, но в тоже время твердым и строгим, спорить с ним Станислав не смел.
Во время обеда Казимеж и Владислав ушли наверх отдыхать. Выслушав новую сказку от няни, дети легли спать. Старший брат сразу же заснул, а Влад подошел к окну и глянул вниз; со второго этажа ему виделся весь двор. Он наблюдал, как отец и мать провожают дядю, как он благословляет их крестным знаменем. И сразу почему-то в его душе родилась тяжелая тоска. Он чувствовал, будто его обманывали, думал, что родители специально спроводили дядю, дабы он, Владислав, больше его не увидел. И не желал мальчик, чтобы дядя Жозеф уходил, чтобы покинул его, оставил. С трудом пересилил Влад желание выкрикнуть из окна слова прощания, лелея в сердце надежду вновь увидеть дядю.
Ручка двери повернулась, кто-то осторожно входил в комнату. Владислава бросило в жар. Забравшись под одеяло, он притворился спящим. В воздухе запахло сладким ароматом духов то была его мама. Лишь ей одной, родимой и самой лучшей, доверился он, открылся. Бронислава медленно уселась на край кровати, с умилением взглянула на сына.
Я знала, что ты не спишь, прошептала она.
Как ты догадалась? недоверчиво, сузив глаза, поинтересовался Владислав.
Я твоя мать и знаю все, что ты делаешь и о чем думаешь. Также я знаю, как ты любишь разговаривать с цветами и деревьями, понимая их язык.
А папа ругается на меня за это. Он не верит мне, думает, что я обманываю, печально отозвался мальчик и его красивые голубые глаза увлажнились от слез.
Я тебе верю, молвила Бронислава, пододвинувшись к сыну и обняв его крепко-крепко, я верила, верю и буду верить тебе всегда, потому что люблю тебя больше всех..
Владиславу больше не хотелось плакать. С детским светлым чувством он прижался к матери, сел ближе к ее бедрам, слышал стук ее сердца, осязал, как горячая алая кровь струится по жилам. Музыка сердца матери бум. бум, бум была любимой для него, проходя невидимым потоком в его существо сквозь ее тонкую белую кожу.
Глава четвертая
В большом, заново отреставрированном армянском соборе во Львове, среди восточного великолепия и европейского барокко, в свете косых солнечных лучей и множества восковых свечей, от которых исходило легкое тепло, у алтаря на постаменте стоял семилетний мальчик с широко раскрытыми глазами. Над его головой свешивались блестящие хрустальные канделябры, окутывающие светом дитя. Владислав был одет в белоснежные роскошные одеяния, лицо бледное от страха неизвестного. Его уши отчетливо различали церковное песнопение на армянском языке и он понимал каждое слово, ибо давно еще изо дня в день заучивал наизусть армянские молитвы и Писание, повторяя их за своей бабушкой Вильгельминой.
Теперь Владислав был один: ни отца, ни матери не находились рядом. Лишь его великий дядя Теодорович в праздничной широкой сутане ходил вокруг мальчика, а за ним в великолепном величии одеяний шли семь священников как на подбор высокие, широкоплечие. И Владислав казался на их фоне на удивление совсем маленьким крохотная хрупкая фигурка подле темного золота и черного бархата. Балансируя между ним, Жозеф Теодорович произнес последнюю молитву и с именем Господа, полив ребенка святой водой, осенил его крестным знаменем, сказал:
Теперь Владислав был один: ни отца, ни матери не находились рядом. Лишь его великий дядя Теодорович в праздничной широкой сутане ходил вокруг мальчика, а за ним в великолепном величии одеяний шли семь священников как на подбор высокие, широкоплечие. И Владислав казался на их фоне на удивление совсем маленьким крохотная хрупкая фигурка подле темного золота и черного бархата. Балансируя между ним, Жозеф Теодорович произнес последнюю молитву и с именем Господа, полив ребенка святой водой, осенил его крестным знаменем, сказал:
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Аминь, вторили за ним другие священники.
Господи, благослови Раба Твоего, чье имя станет Владимир, Теодорович сверху вниз глянул на племянника, который вопреки всему восхищался красотой армянского собора под высоким, уходящим к небу куполом.
Отныне и впредь, до конца своих дней, новое имя Владислава перед Богом было Владимир.
Завершив таинство крещения, архиепископ вздохнул, устало улыбнулся племяннику. Теперь никто из их многочисленной армянской родни не посмеет сказать что-либо, упрекнуть родителей в том, что сын их, будучи армянином по крови, не унаследовал веру своих предков.
Владислав, хоть и был еще ребенком, но детским невинным чутьем своим многое понимал и осознавал, но выразить все это словами не мог. Он коснулся дядиной руки, с улыбкой поглядел на него снизу вверх. Архиепископ положил свою большую ладонь на голову мальчика, прошептал:
Ну вот все и закончилось, мой родной. Тебе следует отдохнуть, ибо сегодняшний день выдался для тебя особенно трудным.
Дядя, а ты останешься со мной? с какой-то надеждой в голосе, едва сдерживая слезы, проговорил мальчик.
Конечно, я буду рядом. Вы все останетесь на все последующие дни в моем доме. Мы еще поговорим.
В просторной вилле, больше напоминающий замок, архиепископ задал пир по случаю крещения племянника. За столом сидело много гостей все армяне. Каждый поднимал бокал за здравие Владислава-Владимира, сидящего на почетном месте подле отца Жозефа. Чуть поодаль разместились Станислав и Бронислава. Мать с любовью, умилением глядела на сына, из ее больших прекрасных глаз катились слезы радости. Станислав сохранял на лице хладнокровие, но в душе ликовал от гордости за маленького сына, так стойко перенесшего вынужденное одиночество перед алтарем. «Молодец, сынок, думал он, какой ты все-таки молодец».
Пир закончился в полночь. Дети давно улеглись спать, взрослые по-тихому стали расходиться. Когда дом опустел, слуги открыли окна, чтобы пустить прохладу в залы. Теодорофич знаком пригласил Станислава и Брониславу выйти на веранду, под ночной прохладный ветерок. Оказавшись вдалеке от посторонних глаз, дабы никто не знал тайну их беседы, архиепископ наклонился к Станиславу, тихо сказал:
То, что я вам скажу, должно остаться тайной между нами троими. Я давно присматриваюсь к Владиславу с той первой встречи, как увидел его. Что за удивительный малыш! Ты, Станислав, часто бываешь несправедлив к нему, а между тем, именно его судьба выбрала для великих дел. Он один прославит весь род Шейбалов.
О чем ты говоришь, Жозеф? хотел было выкрикнуть Станислав, но осекся, проговорил эту фразу тихим голосом.
Я не знаю, как объяснить. Но Владислав единственный из нас, на кого упал божий свет, он святой. Не обижай его, люби сильнее, повернувшись к Брониславе, добавил, береги его как мать, защищай и поддерживай во всем. Влад один лишь из нас, кто достоин этого.
А во сне Владислав вновь видел себя перед алтарем посреди великолепия собора, и здесь и там толпы людей в длинных мантиях, все они поют священные песнопения на армянском языке. А в руках, под столбом падающего яркого света, Влад держит белого голубя словно превознося его надо всей темной безликой толпой.
Следующим днем прохладным еще, но по-весеннему солнечным, Станислав и Жозеф прогуливались по двору львовского собора. Некогда этот собор стоял долгое время в запустении, своды которого почти обрушились, а кирпичная кладка стены готова была вот-вот упасть на черную землю. Ныне, глядя на белоснежные толстые ряды колонн, подпирающие крыльцо и свод, на изящную позолоченную лепнину в стиле барокко, на стелу с молитвами, посвященную памяти погибших во время геноцида, от которой исходил какой-то непонятный могильный холод в любое время года, посетители восхищались его убранством и не верили, что за короткое время собор возродился из руин.