Исторически евреи в Европе как мужчины, так и женщины долго были объектом ограничительных законов, ставивших их в положение изгоев. В Венеции, например, по закону 1430 года они должны были нашивать на грудь желтый кружок из веревки минимум в дюйм толщиной, в Пизе столетием раньше требовался овал из красной материи, а в Риме закон требовал от мужчин носить красные табарды, от женщин красные верхние юбки [Hughes, p. 1718]. На протяжении всей эпохи Возрождения итальянские города-государства требовали от евреев ношения красных или желтых отличительных знаков, предвосхитивших зловещую желтую звезду Давида, введенную нацистскими законами. Другие отличительные знаки, особенно серьги, традиционно носили как евреи, так и проститутки, так что воображаемая «связь между евреями и проститутками» устанавливалась предписаниями носить определенную одежду, а также социально-политической риторикой «загрязнения» [Ibid., p. 37]. Путем целенаправленной кампании унижения и маркировки отличительными знаками проститутки и еврейские ростовщики и те и другие считались отчасти необходимыми для существования государства слились в единую группу: «Продажные женщины и евреи стали единой ограничиваемой категорией» [Ibid., p. 47].
Но дело тут не только в одежде: представление о еврейском мужчине как о «феминизированном» и «дегенерате», обоснованное якобы с «научных» и «теоретических» позиций, имеет длинную и некрасивую историю в европейской культуре. «Пол и характер» Отто Вейнингера вероятно, самая влиятельная псевдонаучная книга XIX века по этой теме была издана после самоубийства автора, тоже еврея, в 1903 году. Вейнингер поставил себе задачу доказать, что все евреи, по существу, женщины. «Как может человек ощутить потребность в бессмертии души, раз у него ее нет! Еврею, как и женщине, чужда потребность в бессмертии», пишет Вейнингер. «Как нет в действительности достоинства женщин, так и немыслимо представление о еврейском gentleman», замечает Вейнингер. «Евреи и женщины лишены юмора, но склонны к издевательству». «Еврейство проникнуто <> женственностью», провозглашает он. И далее: «Еврей чужд идее государственности не со вчерашнего дня. Этим качеством он отличается еще издавна. Но отсюда мы уже можем заключить, что у еврея, как и у женщины, личность совершенно отсутствует. Как женщины, евреи склонны держаться вместе» [Weininger, p. 306, 307308, 314, 319].
Прежде чем отмахнуться от этого как социальной психологии, сконструированной безумцем-одиночкой, представляющей интерес лишь для фанатиков и моральных уродов, следует вспомнить, что в момент выхода в свет книга Вейнингера произвела впечатление на еврея Фрейда и феминистку Шарлотту Перкинс Гилман как серьезный вклад в попытки понять психологию человека [Gilman, 1985, p. 3335; Perkins Gilman, p. 414]. Можно даже предположить, почему так произошло. Автор комплиментарно отзывается о Фрейде и Брейере, обсуждая женскую истерию [Weininger, p. 267277], а его объяснение того, что именно он понимает под еврейством («Не нацию и не расу, не вероисповедание и не писаный завет <>. Я имею в виду человека вообще, поскольку он причастен к платоновской идее еврейства» [Ibid., p. 306]), созвучно противоречивому кредо самого Фрейда, изложенному им в предисловии к переводу на иврит «Тотема и табу», где он определяет себя как «автора, который чужд языку Священного Писания, полностью утратил связь с религией отцов, как и с любой другой религией, и в силу этого не может разделять националистические идеалы, но никогда не отрекался от своего народа, ощущает себя по сути своей евреем и не намерен изменять эту свою природу» [The Standard Edition, vol. 13, p. xv].
Шарко, парижский врач и теоретик истерии, в честь которого Фрейд назвал своего старшего сына, привлек внимание к «особенно выраженной предрасположенности еврейской расы к истерии»5 [Gilman, 1989, p. 265] и другим душевным расстройствам, что он относил на счет близкородственных браков. Шарко выделил и систематизировал характерные для истерии гримасы и жесты, напоминающие то ли исполнение некоего ритуала, то ли танец, которым опять-таки можно уподобить жестикуляцию еврея [Mosse, p. 135, 142]. Эта коллекция воплощала то, чем Фрейд ни в коем случае не хотел бы быть: он желал быть похожим на французского врача, которым так восхищался, а не на его пациентов, будь они евреями или женщинами.
Что касается Гилман, то она могла обнаружить в труде Вейнингера целую главу, посвященную «эмансипированным женщинам», где среди прочих упоминаются Сафо, Жорж Санд, мадам де Сталь, Джордж Элиот[19] и Роза Бонёр как те, кто оказался способен вырваться за рамки своего прискорбного женского состояния. «Настоящая потребность в эмансипации и истинная к ней способность предполагают в женщине мужественность, писал Вейнингер. Склонность к лесбийской любви в женщине есть следствие ее мужественности и предполагает более высокую степень развития». Пусть массовые движения за эмансипацию обречены на забвение, но во власти отдельных женщин уподобиться мужчинам.
Что касается Гилман, то она могла обнаружить в труде Вейнингера целую главу, посвященную «эмансипированным женщинам», где среди прочих упоминаются Сафо, Жорж Санд, мадам де Сталь, Джордж Элиот[19] и Роза Бонёр как те, кто оказался способен вырваться за рамки своего прискорбного женского состояния. «Настоящая потребность в эмансипации и истинная к ней способность предполагают в женщине мужественность, писал Вейнингер. Склонность к лесбийской любви в женщине есть следствие ее мужественности и предполагает более высокую степень развития». Пусть массовые движения за эмансипацию обречены на забвение, но во власти отдельных женщин уподобиться мужчинам.
«Мужественность», а не гендер интересует Вейнингера в первую очередь. Подобно Вильгельму Флиссу, другу Фрейда, он верил в периодичность и отмечал, что в XIX и XX веках, как и (по его мнению) в X, XV и XVI, «больше, чем обычно, рождается мужественных женщин, <что> требует дополнения с другой стороны, т. е. что в эту же эпоху появляется на свет больше женственных мужчин». «Невероятное увеличение фатовства и гомосексуальности» служит знаком «большей женственности нашей эры» [Weininger, p. 73]; другим важным признаком того же служит представление о «еврее как женщине».
Далее: то, как евреи-мужчины якобы разговаривали срывающимся голосом и нараспев, служило их отличительным признаком и наводило на мысль о сходстве с женственными мужчинами или кастратами. Срывающийся голос еврея, как и его «мягкость и слабость форм», «женственность» и «ориентализм» Вальтер Ратенау связывал с близкородственными браками и изоляцией: «Посреди немецкой жизни странная, отдельная раса <>, азиатская орда»6. (Ратенау, еще один немецкий еврей, подобно Вейнингеру пытавшийся обосновать свою собственную инаковость внутри еврейства, впоследствии стал министром иностранных дел Веймарской республики, сменив, таким образом, статус с «чуждого» еврея-аутсайдера на полного и абсолютного инсайдера.) «Ломка голоса свидетельствовала о превращении мальчика в мужчину; отсутствие таковой означало срывающийся голос, указывающий, что такой мужчина не способен ни к чему, кроме извращенной сексуальной идентичности» [Gilman, 1989, p. 266267].
В самом деле, эта еврейская особенность голоса была, согласно принятой в XIX веке типологии, также и «клеймом» гомосексуалов, так что этот надуманный симптом дополнительно «доказывал» связь между еврейством и «извращением». Подобно тому как участники маскарадов в Англии XVIII века специально говорили высоким голосом, скрывая свой пол и «добиваясь комического эффекта путем подражания кастрату» [Castle, p. 3536], этот акустический маркер стал пониматься как признак испорченности и одновременно инфантилизма и содомии. Таким образом, голос сам по себе превратился в указание на отсутствие мужественности, в подобие «звуковой одежды», связывавшей еврея и женщину, еврея и кастрата, еврея и вырожденца-гомосексуала.
Марсель Пруст, гомосексуал и наполовину еврей, открыто проводил параллели между этими двумя состояниями, каждое из которых еврейство и гомосексуальность представляли собой в его глазах «неизлечимую болезнь» [Proust, p. 639]. Гомосексуалов, как и евреев, их враги изображали как отдельную расу, представители которой узнавали друг друга инстинктивно. Персонаж Пруста Шарль Сван еврей, влюбленный в куртизанку; другой его персонаж, гомосексуал барон де Шарлю сплетник, эстет, женственный денди и сноб. Пруст сам служил примером привычки гонимых становиться на сторону гонителей, изображая гомосексуальных персонажей женственными дегенератами. В то же время он дрался на дуэли с другим гомосексуалом, поставившим под сомнение мужественность самого Пруста.
Каким образом подобная феминизация еврейского мужчины голос, экстравагантная жестикуляция, маленькие руки, «ориентальность» проявляется в лексиконе трансвестизма? В частности, путем пересечения образа денди и эстета у Пруста; в романе «Ночной лес» (барон Феликс Фолькбайн «все еще раздраженный, все еще носящий свою визитку», передвигающийся «в состоянии тихой истерики среди распадающейся парчи и кружев музея Карнавале»), в «Колодце одиночества» Рэдклифф Холл (художник Адольф Бланк, гомосексуал и «кроткий ученый еврей», зарабатывавший на жизнь тем, что придумывал фасоны балетных костюмов и женских платьев) с образом хасида [Proust; Barnes; Hall].
Традиционное длинное одеяние («жидовский кафтан» Шейлока), нестриженые волосы, оживленная жестикуляция (и энергичные, экстатические танцы) хасидов все это может быть подано как женоподобное или «женственное», равно как просто иностранное или чуждое. Адольф Гитлер в Mein Kampf («Моя борьба») эмоционально описывает встречу с призраком еврейства на улицах Вены того самого города, где Фрейд пытался стереть видимые знаки «еврейской женственности»: «Проходя однажды по Внутреннему городу [центральный район Вены], я внезапно наткнулся на фигуру в черном кафтане с черными локонами. Первой моей мыслью было: это еврей?» [Hitler, p. 56] И чем больше он «вглядывался во все его черты, тем больше прежний вопрос принимал в моем мозгу другую формулировку: это немец?» «Неопрятность костюма и малогероическая внешность» евреев, «этих господ в длинных кафтанах», убеждают Гитлера в том, что он встретился лицом к лицу с инаковостью, с «не-я», (то есть с «я», которого он боится). Размышляя над «деятельностью еврейства в прессе, в искусстве, в литературе, в театре», он приходит к выводу, что евреи «избраны» только для того, чтобы распространять «литературную пачкотню, художественный мусор и театральные глупости». Главка, которую он посвящает радикальной перемене своих взглядов, так и называется «Превращение в антисемита».