Гойя
Франсиско расстреляли вместе с остальными,
несвежими, в белых рубашках, зряшными, стальными
он в них стоял и среди них махал прохладным рукавом,
их лица были словно гнезда для совы или для лампы,
перегоревшей, той, что, выкрутив, не стали заменять
их улетали вверх стихии
как голуби почтовые босые, им имя Метатрон.
и дон Франсиско сам собой рыдал,
и их глазницами с собой, как с остальными,
из глаз хрустальных дальним зреньем исторгал
назад, как Зевс в оружии Афину молодыми.
он мамой был им, сам в себя стреляя,
а в небе плавал белый самолет из букв и мыслей,
из тех, что он подумал, тех, что вдруг родят
сон разума, а вдруг кричать начнут и топать.
но он стоит словно рогоз у пру́да под винтовкой
средь мертвых их надежда и живой.
О, дон! Постой, не упади, я тоже ведь, как плот,
что разошелся на ребро и губы
и в небе переменчивом плыву
постой! мы не умрем, мы видим за
те формы, что и неустойчивы и тленны
их выпуклыми делает слеза
и наши страсти, наги и многоколенны
не падай, дон! Я кисть твоя, ружье
мне, Богу, твой высокий лоб возможен,
и сердце, вынутое из высоких ножен,
как кисть сирени, как крыльцо мое.
Что скрыто
из красного винограда не вынуть солдата
некоторые вещи и события
срастаются, как облако и земля
Одиссей и аквариум Навсикаи
где он плавает пучеглазой рыбой
или Зоя, что белый клубок разлуки
держит в руке на дождливом перроне
или сердце стучит под землей
меняя лицо улыбкой или яблоней в ветре
после смерти иной
ложишься в девку как в третью руку
биясь в ней словно в ненаступившей бабочке
и скорлупу грецкого ореха
конь взглядом ноздрей несет
а корпус весь в смирительной рубашке
чтобы руками не мешал
что скрыто за всем этим?
какая тишина стоит
как воздух в опустевшем доме
куда никто еще не смел войти?
Ефросинья
Памяти Веры Суздальцевой
рыбе в Волге не коснуться рыбы на Луне,
в серебре зеленом не совпасть их чешуе, губы губою
Ефросинье не найти рукою не нащупать, не прижать
вот лягушка смотрит на Луну далеким взглядом
вот идет посол, одетый в мешковину утра.
Уходила дочь его над крышами стопой как твердой лодкой
и собака лаяла со всех сторон и собирался ветер
вот идет она вверху нога не чует ногу и глаза ее
смотрят на лягушку и себя, на Ефросинью и кричат
молча, как убитый на войне земной солдат
все плывет без воздуха к Луне оторванным челом,
будто б колокол в Кремле ногою из себя же вышел,
перелившись в звук, что человеку ничего не скажет
но становится себе далеким дном как лодка и Луна
и острее лезвия рубанка кровь ее по склону побежала
шариками прыгала и бусами меж самолетов,
дирижаблей, серафимов
взяла из секретера пистолет и слово теплое ему шепнула
и пуля к ней летела и кричала закрывая синие глаза
и чей-то поцелуй за ней пошел словно верблюд
двугорбый и родной
и плакал в номере посол чужой отцовской головой
а дети в мяч играли и бросали телефоны до Луны
визжа как куклы и трамвай меж них бежал до Костромы
Гераклит
как ты тяжек и бел, Гераклит, как пернат!
если ширить грудь, то отсверкивает там бассейн
один для греков и варваров с быстрой в углу
бабочкой. Артемида порой в нем торс омывает,
зренье всех спрятав между лопаток, сомкнув
их как третье веко. И мир сгорает в умном Огне.
Гераклит сидит на крашеной плоской скамейке
смотрит на воду в лицах и линзах живых,
кашляет сворачивается в улитку дышит дешевым вином
кричит: мама я больше не могу мама,
я больше не могу слезы текут по щетине,
пластмассовый тренерский свисток на загорелой груди
И все же,
мы рисуем тяжкие крылья, уплотняем взглядом
их хищные формы, это мы лебеди, мы
это наши ступни
размозженные в красную плоскость Зевсом,
и в ветре из боли и слез
на ногах ничтожных не беговых пропащих
мы выстоим, мы рванемся
Зверь
Гераклит
как ты тяжек и бел, Гераклит, как пернат!
если ширить грудь, то отсверкивает там бассейн
один для греков и варваров с быстрой в углу
бабочкой. Артемида порой в нем торс омывает,
зренье всех спрятав между лопаток, сомкнув
их как третье веко. И мир сгорает в умном Огне.
Гераклит сидит на крашеной плоской скамейке
смотрит на воду в лицах и линзах живых,
кашляет сворачивается в улитку дышит дешевым вином
кричит: мама я больше не могу мама,
я больше не могу слезы текут по щетине,
пластмассовый тренерский свисток на загорелой груди
И все же,
мы рисуем тяжкие крылья, уплотняем взглядом
их хищные формы, это мы лебеди, мы
это наши ступни
размозженные в красную плоскость Зевсом,
и в ветре из боли и слез
на ногах ничтожных не беговых пропащих
мы выстоим, мы рванемся
Зверь
за мной ты ходишь, зверь небесный,
то невесом, то в гром ты разойдешься, в короб
и туфелька твоя белей невесты
и голоса твои поют из хора
пастью играешь меж сломанных автомобилей,
в ней медом шарманка поет, Самсон корчует колонну
не знаю где мертвой водой тебе брызнули в голос
где колокол вставили в грудь чтобы гулом качался
за мной он ходит то лисой то волком,
вот так, как я хожу собой в ногах тону
собой не быть хочу другим, другим
где ходят звери все в колоннах
и друг на друга смотрят
меж сломанных машин, что синие леса
я из небес пришел, как Лермонтов, как Илия
где ангелы не песнь
кровь дальнозоркую в объятьях держат
с твоей душой свое смешавши тело
и целлулоидное тело
мое разбито здесь на соты и ячейки
их голосом из звезд и спутанных волос
и зверь идет словно вода из лейки
словно в блокадный Ленинград обоз
навстречу я расту, как огненный цветок
О если бы я только мог
я так хочу дышать! В зеленые сады
белым мячом бросаться и ловить
в их льдяных сквозняках и лаять и рычать
и пить стакан из высоты
и слово тайное звезде морей кричать
и смотрит мне в глаза веселый и свирепый
зверь, что лицо скрывает как магнит
и, узнанный, он в ночь кричит
и плачет в нем Илья, и львиный, и смиренный.
и с ним летит мой зверь, как будто горсть
раскрыли с бусинами щелкают и скачут,
я тоже зверь, я не могу иначе,
я небу человек, простор и кость!
я человеку гость, я только начат!
Могилы и сады одна свирель
лицо одно у ласточки и волка
одна пчела летит в одну сирень
одним ушком расслышит стог иголка
и в солнечных часах один качнется день
«звук раскачать переменных не хватит рук»
звук раскачать переменных не хватит рук
кузнечик щипаст и цепок и поезд далек
снегирь летит как снежок от в кровь разбитого рта
и мужицкий Христос небом в общее небо лег
Агамемнон
летит синица вверх корнями
чтоб в небо новое врасти
и стать земле отвеса глубже
и птицей темною в горсти
я глину брал чтоб в яму кинуть
и стала пригоршня в крылах
ночами кычет и щебечет
и ключ из-под земли клюет
кто невидимкой Агамемнону
затылок бритый целовал
кто звезды зеленью соломенной
зажег над городом чумным
как будто бы играя с линзою
собой играл и в шар и в ночь
и дочь цветет напрасным именем
лучом попутным зажжена
а птичка возносилась ямой
куда сорвался поцелуй
и в окна верхние влетела
и тело принесла в огне
я ночью жить пытаюсь линзой