С одной стороны, это было несомненное удобство. Не надо было больше копаться в толстенных томах, разыскивая подходящее к случаю «подкрепление» классиков: нашёл карточку а там всё, что нужно! Но с другой стороны, выглядело это не очень красиво. Попросту говоря, смахивало на обыкновенное начётничество, что не делает чести ни одному человеку, притязающему на лавры идеолога. Тем более что помощники Суслова не только знали о существовании «ящичков»: большую часть «идеологический шпаргалок» он же и готовили. Но только впрок: копаться «в формулярах» Михаил Андреевич не доверял никому. И не потому, что стеснялся: а вдруг помощники «ошибутся адресом»?
Помощники же втихомолку посмеивались над стилем работы «главного идеолога». Уж, очень эти «ящички с формулярами» напоминали легендарную «заготовку на все случаи жизни» от Остапа Бендера. Тот самый «Торжественный комплект. Незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей».
Но сейчас главному идеологу было не до «цитаток» и даже не до юбилея вождя. Другие, куда более насущные проблемы, заполонили всё пространство его головного мозга благо, им было, где развернуться: места хватало. Сейчас Михаилу Андреевичу нужно было срочно отважиться на подвиг самоспасения.
Первым делом он отложил в сторону черновики Тезисов: это обождёт. Затем он попытался сосредоточиться но вместо этого уставился в какую-то точку на столе и «впал в анабиоз». Вряд ли он намеревался, тем самым, повторить Бодхитхарму в намерении того достичь седьмой степени самосозерцания. Наконец, он мотнул головой, сбрасывая с себя остатки оцепенения, и, отрешившись от нерешительности, нерешительно потянулся к перьевой ручке допотопной, как и всё, что было на нём и при нём. Пододвинул к себе лист бумаги и честно дрогнувшей рукой вывел в правом верхнем углу: «В Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза»
Михаил Андреевич ещё раз перечитал текст. Кажется, он ничего не забыл в своём заявлении а это и было заявление в центральный выборный орган партии. Он не только отметил необходимость безусловного соблюдения принципа коллективного руководства, но и подкрепил этот посыл ссылками на теоретиков: вот, где пригодилась «цитатка».
Не обошёл он вниманием и примеры из недавней истории, наглядно демонстрирующие, к чему приводит забвение этих «священных» для всякого коммуниста принципов. Как ни противился в душе Михаил Андреевич, но ему пришлось в связи с этим помянуть и Сталина, и Хрущёва.
Главный идеолог остался доволен: всё чётко, все ясно и вместе с тем, предельно компактно: уложился всего лишь на двух листах. Подобного результата в последнее время он добивался нечасто: «подводили» чересчур старательные помощники. Увы: иногда дозволять молиться не следует
и умному. Усердие не по разуму достояние не одних дураков. Михаил Андреевич не возражал против «растекания белкой по древу», но лишь тогда, когда это мероприятие было уместно. Лишь тогда, когда это свидетельствовало в пользу философского склада его ума. Так он, во всяком случае, думал о своём уме и его складе.
Но сейчас было не до «теоретизирования»: вопрос стоял перед ним более чем практический. Прикладной, можно сказать, вопрос. Отсюда и необычайная конкретика текста, и необычный его лаконизм, что было так несвойственно манере «главного теоретика». Михаил Андреевич мог быть доволен собой и работой. Точнее, её вводной и описательной частью: резолютивную ещё только предстояло сочинить.
Он задумался и было, отчего. К чему призвать ЦК? Дать оценку? Указать на недопустимость недопустимого поведения Генерального секретаря? Можно. А дальше? Дальше-то что? Брежнев остаётся «у руля»? Так спустя короткое время он «вспомнит всех поимённо, горем вспомнит своим»! С него станется!
Представив себе перспективы свои собственные Михаил Андреевич вздрогнул. «Вызывать огонь на себя» ему явно не улыбалось. Хотя бы потому, что самопожертвование обычно результат недоработки планирующих инстанций. Значит, оставалось думать. Правда, о чём, тут думать: «казнить нельзя помиловать!». Говорить опасно но и молчать нельзя: так можно домолчаться и до «последнего слова подсудимого»! А затем будущее. То самое: «шесть соток». В лучшем случае: Кремлёвская стена. Если, конечно, это лучший случай. Нет, молчать нельзя! Значит, нужно определиться тем, что говорить. С какой целью ясно: «Караул! Грабят!» Отсюда единственный выход: крик души. По адресу Центрального Комитета.
Суслов немного приободрился: «я мыслю значит, я существую».
«Так: с кем же поделиться в первую очередь а заодно и во все последующие?»
Он принялся нервно ощупывая сухое выбритое лицо так, словно пытался изловить ускользающую мысль. И, кажется, изловил: первым делом следовало переговорить с Шелепиным. Да и Шурик явно заждался сигнала.
От возбуждения Михаил Андреевич ещё активнее взялся за кожу, уже и так порозовевшую от обнадёживающих мыслей. Пожалуй, это был шаг в правильном направлении пусть ещё и не сделанный. Шелепин никогда не использует против Суслова это заявление: Шурик «могила».
И в настоящий момент соратники ему нужны, куда больше компромата. Потом не исключено. Но до этого «потом» ещё дожить надо. Да и будет ли оно: и дожитие, и «потом»?!
Лицо его тут же посерело: тональность мыслей менялась так стремительно, что оно за ними едва поспевало. Опасаться следовало не «могильного» характера молчания Шурика, а его болтливости. Не бабьей «революционной». Шурику всё время хотелось давать себя фигурой более значимой, чем в действительности. И, ладно, если бы «главным героем» Шурика был он сам, один: Лёня бы посмеялся и «всех делов». Но тандем с Сусловым?!
Михаилу Андреевичу стало дурно уже от одной этой мысли. Дрожащей рукой он провёл по неприлично влажной коже лба: фирменная сухость «приказала долго жить». И немудро: такие дела! Тут не только лбом промокнешь, но и штанами и совсем даже не потом. А, если Брежнев ещё и о письме в ЦК узнает? Шелепин вполне мог разболтать! Нет, разумнее было поговорить с Шуриком без письма: бережёного Бог бережёт.
Михаил Андреевич ещё раз качественно содрогнулся: чуть было не дал маху с эпистолой. Итак: Шелепин. Это хорошо, но мало. Кого ещё можно подключить к делу? Суслов начал лихорадочно перебирать в уме кандидатов. Несмотря на долгую жизнь в том числе, и в политике Михаил Андреевич так и не научился сохранять хладнокровие в критических ситуациях. Не смог переборот характер. Но, вместе с тем, предельным напряжением нервов и мобилизацией страха «на полезное дело» он заставлял немногочисленные мысли крутиться всё быстрее и, в конце концов, нередко «выдавал на-гора» единственно разумный и даже спасительный рецепт.
Вот и сейчас мысли покрутились не зря. Первым из «козырей» «выглянул» Полянский. Суслов поморщился: можно, конечно. Но не сейчас. Не на этом этапе: Митя уже давно не «лидер в забеге». Брежнев сумел его задвинуть и тот не возражал. Во всяком случае, открыто. Может быть: Шелест? Нет: Пётр Ефимович имел много недостатков, и один самый большой: киевская «прописка». Он в Киеве, а вопросы надо решать оперативно. Телефон не может заменить личного общения. А, если ещё он станет «телефоном доверия»? Да и авторитет настырного хохла в последнее время заметно упал. И не сам упал: Леонид Ильич «уронили». Так что, к роли инициатора подъёма вопроса о Брежневе Шелест не был готов. Что же до его поддержки Поддержать он мог, но только на заключительном этапе. Тогда, когда Леониду Ильичу оставалось бы произнести: «И ты, Брут!»
Следующим в мысленную прозекторскую угодил Воронов. Энтузиазма на лице Михаила Андреевича, как минимум, не прибавилось. Конечно, Геннадий Иванович мужчина серьёзный. И часть своего былого авторитета ему удалось сохранить и сегодня не в пример Шелесту и Полянскому. Воронов это солидно. Но Суслов очень сомневался в том, что Геннадий Иванович рискнёт «подписаться на дело». Убедившись в силе Брежнева, он лишь усилил собственное бессилие. Все оставшиеся ресурсы он направил на дело сохранения бдительности. Зря, конечно: его «фирменная» осторожность лишь отсрочка от приговора Леонида Ильича
Опять закололо в сердце. Михаил Андреевич сунул ладонь под сорочку, и начал массировать область болезненных ощущений. А тут ещё и рука заныла. Предположительно по его собственным предположениям от простуды. Оговорка не случайна: в отличие от большинства соседей по Кремлю, Суслов решительно не доверял медикам. Увы: атавизм сталинских времён. Врачам, удостоенным доступа к телу больного, приходилось несладко: тот был сам себе лекарем. И не только в теории, но и на практике: занимался самолечением. Тем самым, осуждаемым профессионалами, но которое только и гарантировало сохранность.
Ас выживания в экстремальных условиях в политических верхах Михаил Андреевич не хотел быть ни «недолеченным», ни перелеченным»: насмотрелся уже и на тех, и на других. В Колонном зале насмотрелся в дни прощания.