В Осе што-ли? интересутся Федор Пилатов.
Не в Ильинке же
И чо сказывали?
Дак сказки опеть! И про товарища Сталина, и про выработку
Да какеи ж сказки про Сталина? Ты чо, Венка, буровишь?
Тихо, тихо мужики. Тут все свои, а не надо рысковать, осаживает компанию Баир и обижается. А может, и зря. Какие, действительно, сказки про товарища Сталина Баир пьёт свой стакан сладкой бражки. И сердито хрустит солёным огурцом.
Нет, погоди, погоди, Басурманка Баир, ты чо тут нас стращаешь? Сколько мы ещё голову в коленки прятать будем? Ты что думаешь, среди нас сексоты водются? Вот ты чей будешь? Откель взялся?
Баир равнодушно жуёт огурец и не реагирует на Венку.
Эх, гости дорогие! Чо головы повесили?.. сглаживает момент Колька.
Гуляй, рванина, от рубля и выше тут же подхватывает Венка Богдан.
Наступает баиров час Баир петь хочет. Выпивает второй стакан бражки, вытирает рукавом рот и пробует голос. «Бга-а-а дя-га-а-а Бай-ка-ал пере-е-хал!..»
Рыбацкую лодку берет слаженно подхватывают гости и грустную песню заводит, про Родину что-то поёт Особенно возвышается церковный бас отца Федоса. Вместе с Баиркой они заглушают остальные подголоски и ничуть не тяготятся этим. На песню выходит Мария, покормившая сына. И вплетает свой сильный голос приятное сопрано в песенную вязь. И воодушевляются люди! Забирают всё выше, мощнее
Песня знакомая Про них эта песня. Про побег к обетованной свободе и поиски лучшей жизни. Вот она свобода рукой подать! Вот лучшая доля за отчаянным поступком следует
Бежать, как бежит каторжник-бродяга, сломя голову, в новую неизвестность, не хуже, поди уж, нынешней тяготы Хуже не будет. Хуже и не бывает. Куда уж хуже-то? Унижение бесчеловечное, хотя и равенством зовётся. Бежать и вся недолга. А уж день-то покажет!
А песня дюже добрая. И выводят грозные рулады со страстью, с силой душевною, так рьяно, словно обретают ту самую свободу через крик свой сердечный.
Кто-то еще пришёл. В сенях копошится, в тряпках половиках запутался.
Мир дому! С сыночком тебя, Колька. И тебя, Марея. Дай, думаю, зайду И-их, какие люди
А и молодец садись ко столу.
помяни то ись Выпей за крестника моего, Борисыч!
како «помяни» Ты с ума сдурел, Хфедосий? возмущается Петька Сысой.
А давай чёкнемся, Костя! И с тобой, Петр Хоть и заноза ты
Борисович зашел. Секретарь сельсоветский. У него на Ферме родители живут и другие родичи. И все праздники Костя тут, с ними, да по друзьям ходит. Худой, прямой, как дерево в осиннике. И одет по-деревенски: какой это секретарь? Однако люди здешние не по должностям судят. Какой человек смотрят. А Борисович-то и на балалайке, несмотря на должность, не куражлив и рюмочкой с каждым не брезгает чёкнуться. Очкастое его лицо улыбчиво и доверчиво. Нет, не чванливый парень.
С крестинами вас. Дай ему жизни, значит, сто а то и больше
дай, дай бог.
да и даст!
Да дал бы, дак нету его! подливает дегтя Венка.
тьфу ты, опеть за свое снова негодует Баир.
Крестника как назвали, дядя Федос? интересуется Костя, закусывая квашенной капустой,
Так ты же записывал, Борисович. Ай, забыл?
а налито, гостеньки дорогие! Итти-ж-вашу мать За вами не угонишься. За сына моего Саньку Натырова
Не Натыров он. Семёновым записали
Как так? изумляется Баир.
да знаю я Какая разница?
Не скажи, Николай! При родном отце чужой имя нельзя. поддерживает Баира Федос.
Помолчи, Хфедосий! Не твоя власть, ихняя.
Так не расписаны же.
Борисыч, ты это брось! Нельзя человека обижать, хоть и киргиз он. Да хоть еврей будь Православный все тут! Федос багровеет не то от выпитого, не то с гнева.
Так не я закон писал, дядя Федос. По закону же
Ты, Колька, чо молчишь? Твой дитё? Баир багровеет и пьянеющим взором сжигает Натыру.
Ну, мой.
К председателю иди!
А уже тута!.. с порога громыхающим басом объяляется другой гость. И бесцеремонно втискивается в застолье. Не звали? А я нахалом Кому председатель нужон? и наливает себе из четверти в стакан. И, не чёкаясь, пьёт.
Ты такой председатель, как я Трумен, мрачно сквозь зубы цедит Цывкин.
Закусывай, Андрей Васильев, Колька и этому ловит с чашки груздок. Андрей Варнаков груздя не ест. Он смотрит на Марию, выдумывая, что сказать. Мария теряется и, опережая мужа, берётся за бутыль. Ну-ка, гостиньки дорогие, ещё по одной За-а-певай, Баир!
Закусывай, Андрей Васильев, Колька и этому ловит с чашки груздок. Андрей Варнаков груздя не ест. Он смотрит на Марию, выдумывая, что сказать. Мария теряется и, опережая мужа, берётся за бутыль. Ну-ка, гостиньки дорогие, ещё по одной За-а-певай, Баир!
а давай, кума, про бродягу? предлагает Костя.
Так счас пели. Может, про Стеньку? Борисович, сходил бы за балалайкой!..
Костя охотно поднялся, сглаживая неловкость минуты, ушёл.
Варнаков демонстративно подвинулся к Цывкину, упёрся в него лукавым взглядом
А и Цывкин не сдаёт. Оба молчат.
Ты вообще чей будешь, Сивкин? Откуда залетел? А?
Цывкин я А откуда все откуда Кумекаешь?
А пацан твой что ж без матери? А и твой ли?..
Твой не твой не твой это дело.
Баба что ж утекла, а?
Помер сквозь зубы цедит Цывкин.
И давно? не отстает с допросом Варнаков. Скоко малому-то твоему?
Какой твой дело? кипятится Цывкин. Уже джигит взрослый.
Э-э-э, темнила ты, Сивкин, а ещё джигит! Сын-то на тебя не похож!
Баяр рывком встает из-за стола, роняя табуретку. Мрачно повисает над столом, сдерживая ярость. Внезапно выхватывает из-за пояса короткий кривой нож и с силой всаживает его по самую рукоять в столешницу. Секунду медлит и уходит, ни на кого не глядя.
Мертвая тишина повисает за столом. Молчит Варнаков. А за стеной просыпается новокрещённый младенец. И скулит. Мария спешно уходит к нему.
Гости обмякают и отваливаются от стола, закручивая самокрутки. И задымили. Отец Федос сердито замахал руками и, широко перекрестясь, потянулся к сенцам.
Дак ты куда, отец Федос? удивилась из-за занавески Мария.
Срамно тут Бога не чтите. И ушёл, даже не надевая длинного своего пальто.
Ишь какой крестный! На-елся на-а-апился и восвоязи, значит, подался.
завсегда такой! Чуть не по ему на бога уповает. Да пусть идёт! негодует хмельной Пилатов.
Нехорошо как-то вышло недоволен и Венка Богдан.
Молча дымили мужики. Мария собирала посуду. За окном осеннее солнце закатилось за хребет Егорьевской горы и раздробилось широким веером, залило багровой краской Ферму и всё её окружение. К заморозкам, знать. А то к ветру.
(продолжение следует)
Константин Болотников. Записки односельчанина
(Часть 2)
Аты-баты (из солдатского дневника)
Прибыл в военкомат с опозданием, когда уже команда была отправлена. Нас, опоздавших пять человек, посадили на попутный катер с расчётом, что мы в Ныше догоним команду и дальше будем следовать вместе. Настроение было нормальным, даже слегка приподнятым. Я радовался, что вырвался из этого захолустья. Был в последнее время в Чайво, это на 80 км севернее Кылик, на Косе. С одной стороны залив, с другой Охотское море. Вечные ветра, штормы, шум моря. Песок, поросший стланником. Зимой снег, бесконечные бураны. Скука до тошноты. Работал я зав. магазином. Карточная система, лимиты, всего не хватает. Народ просит, требует, а взять негде. Много недовольных. Начальство подлизывается, чтобы «по блату» получить побольше и получше чего-нибудь дефицитного. Получив повестку, я обрадовался, прежде всего потому, что вся эта лавочка, моя деятельность на этом заканчивается. Там уже этих забот у меня не будет и душа на месте. Но куда девать вещи? Ведь это всё, что я нажил за годы пребывания на Сахалине. Жаль оставить на произвол судьбы. Но и на себе всего не унесёшь. Одел пальто, захватил продуктов, сколько мог унести и ушёл. Ушёл потому, что ехать было не на чем. Навигация только открылась, но ещё ни один катер не приходил к нам.
В Ногликах у меня была знакомая. Я зашел к ней. Дал ей доверенность на получение моих вещей. Попрощался. Много не обещал, но связь терять не хотел, тем более, что вещи все-таки я доверил ей.
Догнали мы команду, ещё не доезжая до Ныша. Предстоял путь до Александровска. Это километров 250. Этот путь был похож на этап заключённых. Нас сопровождал лейтенант из РВК. На катере мы поднялись по реке километров 150. Километров 40 шли пешком. Стояла жаркая погода. Под ношей идти тяжело. Пот лил градом. Но мы шли, не падая духом. Из Дербинска нас ночью на машинах привезли в Александровск. Шёл дождь. Все вымокли и продрогли. Прибыли в военный городок в 10 час. Вечер, а нас нигде не принимают. Часа два мы бродили по грязным улицам от штаба к штабу, от одного барака к другому. Наконец нас поместили в пустой барак, где мы дождались утра. Назавтра повели в баню, где облачили в военное б/у обмундирование, а своё связали и таскали за собой с неделю, как кошка сало. С первых дней мне не понравилась казарма со всеми в ней порядками и бытом. Перегнали в барак к курсантам младших командиров. И вместе с ними поднимали; в 6 часов, зарядка, построение и т. д. Сортировали нас долго, выпытывали специальности, образование. Меня хотели оставить учиться на младшего командира, но я заявил, что у меня плохое зрение, и меня больше не тревожили. Через несколько дней большую часть из нас приписали ко 2 -му батальону и маршем отправили к месту назначения. 2-й батальон стоял километров в семи от города, на кирпичном заводе 8, недалеко от села Михайловка. Там нас окрестили «взводом пополнения» и поместили отдельно (вроде карантина), не причисляя ни к какой роте. Вещи свои сдали в склад, дали нам частные расписки (никто их оттуда уже никогда не получил). Здесь тоже были попытки устроить меня в интендантство, но безрезультатно. Верно, я при этом вёл себя пассивно, хотя в душе желал делать что-нибудь более полезное, чем заниматься чисто военным делом, к которому я считал себя не годным и, по правде сказать, не имел никакого желания. Но, видимо, как по сговору, меня решили помуштровать хорошенько, прежде чем «пустить в люди».