Мисюру, Лужецкого и остальных знакомцев застали в общаге и только теперь сообразили, что сегодня же воскресенье. Толька издал индейский клич, а может, тарзаний вопль, Лужецкий начало какой-то арии. Вообще приняли по-братски, а так как Бахус тоже не дремал, то встреча затянулась, и только вечером, когда все разбрелись, я остался один, пытаясь вспомнить, когда же исчез Мудрак. «Наверно, удрал к этой к Лорке, решил я. Но Бог с ним для того и приехал».
Возбуждение улеглось, но душа моя, взъерошенная выпитым и чего-то хотевшая, требовала иного завершения дня.
Для начала позвонил Яновским.
Бетта Михайловна сказала, что Юлик и Кира ушли в кино, спросила, как подвигается учеба. К себе не пригласила, да я бы всё равно отказался. Всему есть предел. Гостеприимству тоже. Выручили в трудную минуту, чего же ещё? У Юльки своя жизнь, у Юльки есть Кира. Интересно, как у неё подвигается учеба? Я так и не увидел ни рисунков её, ни живописи. Спросил перед отъездом в Кишинёв, как, мол, дела, а она по мне, как дубиной, врезала непонятным стишком:
Было супно. Кругтелся, винтясь по земле,
Склипких козей царапистый рой.
Тихо мысиков стайка грустела во мгле,
Зеленавки хрющали порой.
Это мне тогда «было супно»! И «грустел» я тогда и «хрющал». Это мне предстояло мотать в Кишинёв, «винтясь по земле», а ей одна забота учись в стайке «тихих мысиков» и горя не знай!
Я и не заметил, как оказался на Приморском бульваре. Морской вокзал. Пассажирский лайнер у причала. Белый, ярко освещенный. На трубе, точно повязка дружинника, алая полоса, на баке мачта с «вороньим гнездом», у грузовых стрел копошатся мариманы жизнь! Н-да, блеск и нищета куртизанок Это, похоже, старушка «Победа». У «Нахимова» две трубы, а у «Абхазии» бак и ют гораздо короче. «Россия» похожа на неё, но её обводы более округлы, чем у «Победы», которая выглядит угловатой. Зря, наверно, я уволился из Мурмансельди
«Зря? Нет, вряд ли. При желании можно вернуться на круги свои, а училищный диплом пригодится мало ли! Размышлял я, глядя на возню матросов теперь уже возле вываленных шлюпбалок. А если честно, вот же твоё настоящее! На палубе».
Будто наяву, увидел я свои руки на дубовых рукоятях штурвала, увидел картушку компаса, подсвеченную едва-едва. Она качнулась, курсовая черта поползла в сторону указала на иные миры, на далекие страны и чужие города, правда, слишком похожие на те, что описывали бесподобно! Александр Грин и даже ранний Паустовский. Они-то в каком-то смысле и понудили меня бросить училище и податься на севера. Правильно ли я тогда поступил? Кто его знает. Но справимся у Нэша: «Есть люди, которым я от души завидую, и которым легко по жизни шагается: эти люди делают все как полагается». Такими строчками пиит начинает стихотворение «Это удовольствие не для меня». А потом и соответствующий вывод: «Люди, которые делают всё как полагается, должно быть, умеют довольствоваться малым и жить в своё удовольствие завидное умение! И я день и ночь мечтаю о том, чтоб во мне было чуть побольше от них или чтобы их было чуть поменее». О том же мечтаю и я. Что может быть скучнее «правильного» человека! Походить на Кольку Орла? Упаси Боже! Да и Гришки Копий и Коврига при всей их настырности, боюсь, только буквоеды. А впрочем, не мне судить, думал я, возвращаясь в общагу.
Петька явился следом и сказал, что утром смотаемся на Лонжерон, а после к «коварной Лорке». Мне было всё равно. Поэтому утром, когда мы оказались не на море, а в Лоркином институте, а потом вместе с ней в Аркадии, я смирно тащился за товарищем и довольно-таки развязной девицей, которая тараторила, ругала папашу и липла ко мне. Петька держался, что называется, «индифферентно», а я злился, но держал себя в рамках. Меня больше интересовало место, куда я попал впервые, дорога между стен из белого и желтого камня, которой мы шли к морю. Солнце безмятежно катилось по небу, расталкивая тёмные дождевые тучки, а ракушечник стен сверкал так, что мне захотелось пристроиться где-нибудь с этюдником, а не брести невесть куда вслед за бараном и ярочкой.
Красное платье девушки, Петькин затрапезный костюм, море, набрасывающее ленивые волны на грязный весенний пляж, и главное солнце, солнце, солнце и синие небеса над этой идиллией вдруг ни с того ни с сего словно бы вернули меня в заснеженный Мурманск, к Витьке и Сашке, к тому дню на барахолке, когда солдаты, замерзшие и заиндевевшие, так же брели впереди меня, когда мы не знали, что нас ждет ну, хотя бы через два-три часа, а горячие щи и глоток водки у раскаленной печи воспринимались как счастье. Да было ли это, думалось мне. И не только это, но и сизое до черноты январское море, и робкое солнце, которое, едва-едва показавшись над волнами, снова пряталось за них, чтобы окончательно обосноваться на северном небе только через месяц, почти одновременно с нашим возвращением в Кольский залив. Вспомнился и Новый год, встреченный в кубрике. Боцман извлёк из заначки два десятка яиц и разбил их над миской, добыв не желток-белок для гоголь-моголя, а ядреный спирт, запрещенную «контрабанду», весьма ожививший праздничное матросское застолье. В ту ночь я нарисовал его, бородатого, темнорожего, в зюйдвестке и рокане, тогда же и услышал впервые сакраментальное: «Ну, ты и вертау-ус!..» Может, тогда и пришла мне мысль об увольнении? Видимо, жила-таки, существовала подспудно ещё не осознанная мыслишка всё-таки закончить училище, желание вновь оказаться на брошенной внезапно живописной стезе тоже не покидало в те дни, и вот
Красное платье девушки, Петькин затрапезный костюм, море, набрасывающее ленивые волны на грязный весенний пляж, и главное солнце, солнце, солнце и синие небеса над этой идиллией вдруг ни с того ни с сего словно бы вернули меня в заснеженный Мурманск, к Витьке и Сашке, к тому дню на барахолке, когда солдаты, замерзшие и заиндевевшие, так же брели впереди меня, когда мы не знали, что нас ждет ну, хотя бы через два-три часа, а горячие щи и глоток водки у раскаленной печи воспринимались как счастье. Да было ли это, думалось мне. И не только это, но и сизое до черноты январское море, и робкое солнце, которое, едва-едва показавшись над волнами, снова пряталось за них, чтобы окончательно обосноваться на северном небе только через месяц, почти одновременно с нашим возвращением в Кольский залив. Вспомнился и Новый год, встреченный в кубрике. Боцман извлёк из заначки два десятка яиц и разбил их над миской, добыв не желток-белок для гоголь-моголя, а ядреный спирт, запрещенную «контрабанду», весьма ожививший праздничное матросское застолье. В ту ночь я нарисовал его, бородатого, темнорожего, в зюйдвестке и рокане, тогда же и услышал впервые сакраментальное: «Ну, ты и вертау-ус!..» Может, тогда и пришла мне мысль об увольнении? Видимо, жила-таки, существовала подспудно ещё не осознанная мыслишка всё-таки закончить училище, желание вновь оказаться на брошенной внезапно живописной стезе тоже не покидало в те дни, и вот
«И вот к чему это привело», додумал я, чувствуя, что больше всего сейчас хочу вернуться в Кишинёв и, взявшись за ум, как вознамерились однажды с Петьками и чего не слишком придерживались, хотя больше и не «злоупотребляли», достойно закончить четвертый и на «ура» одолеть пятый курс.
Занятый своим, я отстал от Петьки и Лорки, но им, кажется, было не до меня, и к ним соваться не следовало. Я полез в море. Отменно солёная водичка была так же отменно холодна, но я, вытерпев ее ожоги, поплескался на славу и выскочил, стуча зубами, как новорожденный идиот. Это Мудрак называл меня идиотом, когда, пытаясь согреться, я бегал по берегу и козлом скакал по камням.
Только в Одессе, когда мы остались одни, Петька сказал, что наше дело правое, мы победили, и завтра мамзель принесёт книжку.
Назавтра Лорка не пришла, показала Колчаку дулю.
Бесцельно побродив по городу, долго таращились на корабли у причалов, потом поддали в Интерклубе и, отбив атаку кавалеров двух «дам», одна из которых «заинтересовала» Петрония, оказались на Лонжероне, где и застряли до ночи. По небу шарили прожектора, гудели невидимые самолеты, и, может, потому было неуютно и неспокойно.
Наутро Петька поднялся рано и сразу ушел «в засаду». Вернулся с любимой книжкой. Настроение у него было превосходным, а коли у него, то и у меня. В тот же день мы катили в плацкартном средь молдавских холмов. О Лорке не говорили, Одессу не вспоминали. Петька сказал коротко:
Это этап. Как говорил Чапай? Наплевать и забыть.
Такой фразы из фильма я не помнил, но согласился, что забыть следует, но не Одессу, а Лорку.
А кто это такая? спросил Петька, уставясь в отвоеванную книжку.
Когда показался знакомый лозунг «Салут дин Кишенеу», меня осенило: «А что, если»
Петроний, ты из каких мест? спросил я.
С Каховки. А что?
На Урале бывал?
Нет. А что?
А то. Давай после экзаменов отвалим ко мне в Пыскор. Кама! Представляешь? На Вишеру сгоняем, по лесам побродим, а уж этюдов напишем каких! Таких в Молдавии сроду не видели! соблазнял я. А рыбалка? С бредешком побродим. Знаешь, какие караси в старицах? Лапти! А с шурагайками мать пироги изладит.
Это ещё что за звери? спросил Петька, явно заинтересовавшись предложенными соблазнами.
Щурята. Молодые щучки. У нас и язь водится, и окунь, и
Надо сперва экзамены спихнуть, Мишка, и подхалтурить, а там Петька захлопнул книжку и поднялся: вагоны, заскрежетав, замерли у перрона. А там посмотрим, подумаем. Время есть.
И думать нечего! настаивал я. Я за тобой в Одессу без звука, а ты вот раздумываешь.
Сравнил! А расстояния? Хошь не хошь, а думать приходится, сказал он и добавил ворох соображений: Ладно, экзамены мы сдали, а пленэр? Думаешь, отпустят с практики? Варвара да Инна упрутся, вот увидишь! И директор Он вздрючит и за эту прогулку. А главное, деньги. Летнюю степуху дадут после пленэра.