На четвёртый или на пятый? спрашивал себя и меня Толька Мисюра, сам же и отвечал: Дело ясное, что дело тёмное. Но примут же!
Это обнадёживало, и, что там говорить, настроение моё становилось приподнятым и легкомысленным. А тут и Новый год подвалил. Кира и Юлька предложили встретить его в худучилище. Там-де весело будет. Концерт, танцы. Лужецкого послушаешь оценишь певца. Да, хотелось послушать. Видел, как он примерял фрак и «бабочку». И всё-таки я отказался. Вон они все какие нарядные, а на мне кирзачи, на мне флотские клеша, суконная голландка и тельник. С суконным рылом да в калашный ряд? Словом, отклонил предложение, но и не остался со старыми Яновскими. Те, я знал, пригласили гостей, таких же почтенных одесситов. Бетта Михайловна не настаивала. Покормила заранее, и я отвалил в город.
Куда пойти? Час не слишком поздний, но людишки с улиц почти исчезли. Кто-то ещё бегает по магазинам, кто-то вострит лыжи на «файф-о-клок». Податься в парк Шевченко? Подался. Море замёрзло чуть ли не до горизонта. И здесь Арктика! Вернулся на Дерибасовскую. Город в хрустале! Деревья Словами не передать. Каждая веточка, каждый прутик точно стеклом покрылись. А фонари-то светят! Деревья искрятся, переливаются, того и гляди, зазвенят на них колокольчики да хрустальные подвески! Сказочный вид и самый новогодний.
Около десяти вечера меня занесло на Греческую площадь. Она круглая и покрыта булыжником. В центре, вместо ёлки, общественный сортир. Вокруг него водят хоровод дребезжащие, рассыпающие искры трамваи. Совершают, так сказать, круг почёта.
Последний раз я встречал Новый год в Баренцевом море. А тут суша. И забегаловка на задах сортира. Вошёл. Не слишком просторно, но мне-то что? Четыре столика, высокие табуреты с круглым седалищем, буфетная стойка, сифоны и автомат для разлива порционной водки. И посетителей с гулькин нос. Самое то спокойная обстановка. Не слишком солидно, зато уютно. И ёлочка есть четыре прутика, увешанные снежинками. В углу дремлет дядя с крохотным аккордеоном. Гошка Мерзляков в училище пиликал на таком же. Называл его «три четверти». Остальные прохожие, забежавшие тяпнуть мимоходом и сразу исчезнуть.
В животе у меня не бурчало. Сыт. Но почему бы тоже не тяпнуть? И настроение соответствовало, и легкомыслия к ночи только добавилось: все такие ласковые, домашние обнимай и целуй! Буфетчик нацедил мне сто граммов, выдал бутерброд с сыром, и я влез на табурет рядом с аккордеонистом. Тот очнулся, выплюнул в блюдце размокший окурок, нажал на клавиши и запел:
От южных гор до крепостей Кронштадта
и до полярной Северной земли
мы в бескозырках и морских бушлатах
дорогой боя грозного прошли.
Поговорим с тобой наедине,
ты был со мной в дыму, в бою, огне,
ты видел Севастополь, ты знаешь Ленинград,
мой славный морской бу-ушлааат!
А был он не в бушлате, а в куцей флотской шинелке. И кепочка на маковке вроде моей.
Я успел остограммиться. Слушаю.
Дойду и я до гавани далёкой,
где ждёт жена, и ждёт старушка-мать,
но лишь тогда подруге синеокой
с усталых плеч тебя позволю снять
Я сходил к стойке и принёс два по сто. Ему и себе. Выпить мы не успели. Меня ухватил за руку парень. Их трое сидело за соседним столиком.
А нас, говорит, почему обнёс? Давай, не жмись раскошеливайся!
Ни хрена, думаю, запросы! А рожи-то неприятные. Я ему на это здраво заметил, что «давай» в Москве знаешь, чем подавился? То-то. И если ты «давай», то давай-ка дождёмся следующего новогодья и уж тогда обязательно, даже с прицепом.
Они вскочили. Буфетчик начал убирать со стойки стаканы и тарелки. Значит, успел я подумать, баталии здесь не редкость, вот и сейчас дело пахнет керосином, надо принимать бой, тем более мой супротивник не стал раздумывать и заехал по скуле чем-то тяжёлым. Рассёк, сволочь! Остальные тоже пошли в атаку. Я отмахнулся правой хорошо припечатал и в промежность лягнуть успел. Ага, согнулся! Пихнув остальным под ноги табурет, отскочил за стол, а потом двинул его на них, чтобы запереть в углу, хотя и понимал, что баррикада ненадёжна долго не продержаться.
Не знаю, чем бы закончилась стычка, если бы не мужик с пиликалкой. Он в эти скоротечные мгновенья не растерялся: и гармошку свою сунул на подоконник, и стаканы подхватил, и выпить ухитрился. Мне досталось по физике ещё дважды. Я тоже не остался в долгу. Одному пустил кровянку из носа, у другого ухо превратилось в пельмень. Заводила же поскуливал в стороне, зажав между ног руками свои причиндалы. Так вот, когда меня треснули во второй раз, аккордеонист дожевал корочку и шагнул из угла:
А ну, ша, громодяне! Клешня, Лорд, разлепите очи. Неужели не видите, что это не фраер с улицы, а мой гость?
Парни попятились. Послушно вот это да!
Валите, валите! добродушно продолжал мой защитник, поднимая табурет и возвращая стол на место. И Филина не забудьте. Если ему раскокали, зажарьте яичницу. Только в своём заповеднике. Здесь есть, кому пыль мести и ковры вытряхивать!
Парни подхватили Филина под локотки и за дверь.
Буфетчик тем временем возвратил посуду на место. Я на сей раз заказал два по двести и две порции жареной скумбрии прорезался аппетит. Выпили. Я ни о чем не расспрашивал: и без того ясно, кто есть кто. Он, кстати, представился: «Виль Баранов». Я тоже назвал себя, но, «кто есть кто», уточнять не стал. Только подивился в душе. Виль, а было ему не больше тридцати, выглядел слишком невзрачно: ростом невелик, тощ, как вобла, и вообще плюгав. Да, никакого вида. Тёзка его и тоже певец Вилька Гонт имел вид гораздо более представительный. Но этот музыкант не Вилька!
Эй, Моня! окликнул буфетчика мой заступник. Сделай-ка кофею с коньячком. Надо нам с братаном принять за Новый год и боевые раны. Да шиколатку не забудь для моих пацанов, секёшь, пузатый?
После кофе, в котором преобладал коньяк, Виль снова растянул меха, снова запел:
Сурово плещет Баренцево море,
и волны бьют в отсеки корабля
Нам враг несёт насилие и горе,
нас мстить зовёт родимая земля-я!
Песня в моем представлении никак не вязалась с тем образом, который сложился из кирпичиков, предложенных этим люмпеном. Да, люмпеном! А что? Я и сам таков. Почти. Недалеко ушёл, коли стал его братаном. А может, Виль не всегда был таким, может, песня дань боевому прошлому? Сколько фронтовиков скурвилось на гражданке! Знал я таких, так чего ж удивляться.
В общем, мы назюзюкались, и не помню, как расстались.
В Треугольный идти не хотелось. А куда? В училище ещё страшнее. Нарвёшься на преподавателей пиши пропало! На роже фингал, из пасти амбрэ, соответствующего пошиба и качества. Букет! Вот и крутился возле переулка, пока не протрезвел. На душе гадость. Жалел, что не пошёл с Юлькой в училище: на драку нарвался и, главное, подрастряс капитал. В кошельке почти ничего не осталось. А старики Яновские? Дыхну в обморок упадут божьи одуванчики. И тоже слепят соответствующий «образ». Мол, привечали, ублажали, а не в коня корм!
И побрёл я к морю. И почти сразу нарвался на Юльку. Он проводил Киру и возвращался домой. Принюхался, пригляделся всё понял, куда иду, не спросил, простился холодно, не приглашая и не расспрашивая о моих дальнейших планах.
На Приморском бульваре я встретил рассвет.
Люд отсыпался, мильтонов тоже не было видно, и я безбоязненно вслух декламировал морю Сашкино откровение, почерпнутое им у какого-то мудреца: «Дружба не менее таинственна, чем любовь или какое-нибудь другое обличие путаницы, именуемой жизнью» Как там дальше? А-аа «Мне однажды пришло в голову, что не таинственно только счастье, потому что оно служит оправданием само себе». Так-то Кто это сказал? Хрен его знает. Спросить бы у эрудитки Киры не подступишься после нынешнего.
И всё же ближе к вечеру я побрился в парикмахерской, наодеколонил физиономию и, попросив припудрить фингал, отправился в Треугольный. Юльки, к счастью, дома не оказалось, Ефим Самуилыч почивал в спальне, а Бетта Михайловна ничего не заметила, ни о чем не спросила. Я заторопился. Юркнул в ванную, отскрёбся, сменил подштанники, собрал вещички и за дверь, в общагу. Завтра соберётся синклит, он и решит мою судьбу.
Однако что я? Где я? Кто мне лжёт?
Не я ли сам, томимый злым недугом?
Хоть обойду всё небо круг за кругом,
Мне ни одна планета слёз не шлёт.
Не приняли, хотя апробация прошла довольно успешно.
Завуч сказала, что мест, к сожалению, нет. Вакансии закрыты дембелями. Им по закону предпочтение. И предложила съездить в Киев. Если министерство культуры даст бумажку с положительным заключением, примут с толстым удовольствием.
Плюнь и разотри! посоветовал, утешая, Кирин сокурсник Толька Мисюра, с которым я за неделю сошёлся накоротке. Поезжай-ка, друг Миша, в Кишинёв пристроят без звука! У них с этим просто. Ихний директор обожает беглецов и принимает, не спрашивая о прошлом и прочей мути. Если видит, что руки чего-то стоят, сразу берет под крыло. Наши крысы выперли талантливого парня, так он его чуть не в ж целовал! Я дам тебе записку к Петьке, а он уж сведёт с кем надо, все двери покажет.