Я так и поступил, хотя уже не испытывал желания встретиться с человеком, который, на мой взгляд, был ничем не лучше ночных бармалеев. Однако водка куплена Рубикон перейден, и, значит, за Волгой для меня земли нет: надо использовать до конца данность, предложенную старшиной.
Предвкушая халявную выпивку, он повеселел и стал говорлив. Чтобы скрасить мрачное впечатление от биографии своего соседа, он вдруг начал добавлять в откровенный эскиз первоначального портрета мягкие пастельные валеры, но чем больше старался, тем больше грязи проступало на лике заслуженного работника застенка. Я перебил его, спросив, далеко ли идти.
Это на Штурвальной. Тут рядом, ответил старшина.
Мы поднялись в горку, пересекли сколько-то улочек (дома, точно грибы из травы, выглядывали из голых, но ещё кое-где сохранивших бурую листу зимних садов) и пустырей, заросших дубами и каштанами, и наконец оказались у домика, прилепившегося на склоне пологой лощины, под сенью могучих клёнов.
Название улицы примирило меня с предстоящим визитом и его возможными последствиями. Рядом находились Якорная и Палубная, что придавало району морское звучание.
Алкаш законченный! Неделями пьёт по-чёрному! Дома у него живёт сенбернар, святая душа, умница! Так он ему на ошейник флягу повесил, ну, как в Альпах, когда собаки альпинистов спасают, знаешь? Так вот утром сенбернар сам к нему прямо в постель идёт, опохмеляет его, мерзавца
Ярослав ГоловановКороткий монолог из «Заметок вашего современника» я прочёл мимоходом, когда, разодрав газету, растапливал печь, чтобы приготовить собачкам жратву и вскипятить чай для собственного потребления. Чтобы вдохновить себя на сей трудовой подвиг, я сперва припал устами к ещё не иссякшему роднику бодрости, заключённому в стеклотаре, а потом обратился к Мушкету:
Святая душа! Слышал? А ты, дармоед, почему не ублаготворяешь хозяина? Я тебе: «Выпьем с горя, где же фляжка?», а ты продерёшь глаза и за тезисы к «Анти-Дюрингу» или за поэмы! Бакенбарды у тебя хороши, но Пушкина все равно не переплюнуть!
А ты меня ублажаешь?! окрысился Карламаркса. Сколь раз просил прошвырнуться по улице! Авось, брата Энгельса встретим, покалякаем за «Апрельские тезисы» или поговорим о рабкрине. А ты?! Сам хорош! Тебе Дрискин милей, а не я.
Больно нужен тебе братан Фридрих! осадил я зарвавшегося философа. Прошлый раз только за ворота сразу пристал к дворняге Эле, под юбку к ней полез паспорт проверять. Я тебе по-человечески сказал: «Мон шер, что за моветон?!», а ты огрызаться вздумал: «Отстань, зануда, дай бабу понюхать!» Тебе что, Дикарки мало?
В печи загудело пламя.
Я приоткрыл дверцу и уставился на огонь. Он всегда завораживал меня: такой обыденный и такой загадочный! А за спиной продолжал ворчать бородатый Мушкет.
От тебя, хозяин, дождёшься похвалы! Не жди и от меня опохмелки. Да ты вроде и не пьёшь по-чёрному, как этот энкавэдэшник. Он же сам опохмелялся.
Сам У него не было сенбернара. У него коровы, а с молока его тошнило.
И не просто тошнило рвало!
С этого биологического акта и началось, собственно, наше знакомство. Будущий квартирохозяин отпер дверь гостям, держа в руке пустую кружку. Он только что выхлебал топлёного молока. Недельная небритость была покрыта пенками. Увидев нас, он выпучил глаза с каким-то утробным стоном, отрыгнул с крыльца белую струю и сразу, не проронив ни слова, ушёл в дом, шаркая галошами и волоча по полу завязки кальсон.
Его лицо поразило меня сходством то ли с инквизитором, то ли с иезуитом, какими я представлял себе подобные типажи: выцветшие глазки, несмотря на страдальческий блеск, вызванный общением с молочным продуктом, пронзительно глядели с костистого черепа, ибо он, в буграх и шишках, главенствовал над прочими составляющими скудного, но выразительного пейзажа. Запавшие щеки, острый подбородок, нос тоже лезвие ножа. Длинные седые космы, которых давно не касались ножницы, ниспадали на огромные уши. И это при полном отсутствии бровей! Вместо них розовые полоски над злыми буравчиками зрачков. Пугало!
С чем пожаловал, Сидор? спросило пугало.
Васильич, кончай ночевать выходи стр-р-роиться! весело гаркнул мой сопровождающий и, тряхнув сумкой, выстроил на столе шеренгу чекушек.
Красноголовки, числом шесть штук, вызволили из груди старого пьяницы нечленораздельный рык, сходный по смыслу с командой «Заряжай!»
Красноголовки, числом шесть штук, вызволили из груди старого пьяницы нечленораздельный рык, сходный по смыслу с командой «Заряжай!»
Щас пропустим «фельдъегеря», а после и всю обойму раскокаем, объявил Сидор, правильно понявший значение сих утробных звуков.
Я отказался от «фельдъегеря» без закуски, а они мигом опростали стопки, причём хозяин продемонстрировал свой способ употребления крепкого напитка. Проглоченная водка, не достигнув желудка, застревала на полдороге к нему и возвращалась в рот. Погоняв её вверх-вниз, он отрыгивал водку в стакан и только после этой, выглядевшей довольно омерзительно, процедуры загонял, наконец, беглянку в утробу.
Неслышно появилась хозяйка. Молча прошлась за нашими спинами. На столе появились хлеб и капуста, жареная картошка и консервированные огурцы. Я тоже успел выложить селёдку и колбасу. И только теперь ощутил воистину волчий аппетит. Навалился на снедь, пропустил и водочки. К этому времени старшие товарищи успели повторить и налили по третьей.
Ты бы застегнул ширинку, бесстыжая рожа! Старушка, прежде чем исчезнуть, в первый и последний раз отверзла уста. Ишь, вывалил свисток. Людей бы постыдился!
Цыц, старая кляча! рявкнул экс-генерал, наливаясь апоплексическим румянцем. Давно кулака не пробовала!
Обмен любезностями, видимо, обычный в этом далеко не святом семействе, но привычный для старшины, меня доконал. Сидел, будто наглотавшись помоев. В море тоже ходят не ангелы, ну, пошлёт тебя дрифмастер на три буквы эка невидаль! Отправишь его на четыре и вся любовь! Мирно разошлись параллельными курсами до следующего «обмена мнениями». Палуба есть палуба. Она не такое слышала ого-го! А тут В порядке вещей. Мимоходом. Будто плюнул в душу жене и не заметил.
Застолье продолжалось. Я пропускал. Коллеги все повторяли и повторяли. Начали, согласно ритуалу, с «малой программы векапебе», но быстро приступили к «большой». Сидор Никанорыч пил умело и ответственно. На глянцевой лысине выступили бисеринки пота, нос и щеки слегка побурели, но глаза смотрели по-прежнему трезво. Главное, старшина все время держал на прицеле мой квартирный вопрос. Наконец, сочтя момент подходящим (хозяин только что прокатал вверх-вниз очередной стопарь), он приступил к делу. Тянуть не стал, а с ходу взял быка за рога:
Васильич, это Мишка Гараев. Рыбак с Мурманска. Во! Теперь решил к нашим прислониться. Возьмёшь на постой? Парень нынче крепко помог нам захомутали двух урок. Теперь он вроде как имеет отношение к органам правопорядка. Ты старый зубр, матёрый волчище, он молодой, но помехой не будет. Да и лишняя деньга всегда пригодится. Решай! Экс-генерал некоторое время таращился на меня и молчал, продолжая грызть луковицу. Я ждал. Не скажу, чтобы с замиранием сердца, но А он согласился.
Пусть селится на место Вальки-лейтенанта, выдал резолюцию, дохрумкав головку. Тот объявится месяца через два. Но уговор: Валька возвращается, а рыбак сразу освобождает нары.
О чем разговор! хохотнул Сидор Никанорыч и подмигнул мне. Вылетит, как из пушки! К тому времени он и сам что-нибудь подыщет.
Значит, рыбак, тебя Мишкой кличут? обернулся ко мне старый алкаш. А почему без чемоданов путешествуешь?
Вещи остались в камере хранения. Я поднялся. Сейчас и сгоняю за ними. Через пару часов вернусь.
С бутылкой возвращайся, наказал старшина и снова подмигнул одним и другим глазом.
Верно! очнулся экс-генерал. Тогда и камеру приготовим, тогда и приговор приведём в исполнение.
Меня аж передёрнуло от тюремного лексикона, который, видимо, будет сопровождать меня ежедневно. Но, может быть, действительно удастся сменить дислокацию в ближайшие дни? Хорошо бы! А пока и то хорошо, что «камера» с отдельным входом. И всё-таки я радовался даже такому жилищу. Передышка. Уже сегодня я мог слегка ослабить подпругу, а завтра оглядеться в городе и спокойно подумать о первых шагах.
Все ушли. И скоро уйдут их души.
Думай только о них чтоб скорее забыли:
человек состоит из воды. И полоски суши.
Чайник зафурчал, забулькал. Я снял его с плиты и помешал в кастрюле собачье варево. Потом закурил, приоткрыл дверцу и склонился к огню.
Саймак, помнится, устами Питера Максвелла утверждал, что тяга к огню это атавизм. Воспоминание о той эпохе, когда огонь был и подателем тепла, и защитником. «В конце концов мы переросли это чувство», добавил он. «Возможно, это первобытная черта, возражала его собеседница, но должно же в нас сохраниться что-то первобытное». Сохранилось! Во мне точно. Как и тяга к воде. То и то до сих пор крепко сидит в нас. Городские калориферы мура, а открытый огонь действительно завораживает и делает уютной любую берлогу. «Первобытный» огонь, как ничто другое, скрашивает одиночество. Полоска суши под тобой обретает устойчивость пьедестала, и ты начинаешь понимать, «что секрет спокойной старости это не что иное, как заключение честного союза с одиночеством». Я, конечно, не полковник Аурелиано Буэндиа, но что из того? Он прав, и, соглашаясь с ним, я провозглашаю и свою правоту.