Одно плохо в этих фантазиях: реально ты спасаешь только себя. Ты как бы заключён в пентаграмму, остальные находятся вне её. Но я, увы, не борец. Это плохо, это, быть может, некрасиво, но это так. И потому вне меня всё остаётся по-прежнему.
Я прислушался к тишине: гробовая. Только похрапывает во сне махровый марксист Карламаркса, вздыхает о чем-то сучьем Дикарка да попискивают за обшивкой мышки-вострушки.
Начертив мысленную пентаграмму, я привалился носом к стене и стал ждать, но сказки не получилось. Она вытолкнула меня в домик на Штурвальной, где поджидал меня опричник Липунов. Экс-опричник, но всё равно мерзкий и в его нынешней ипостаси.
Тогда я повёл атаку с позиций здравого смысла, как действует любой обыватель, которого припирают к стенке
Роберт Эксон ХайнлайнС пропиской опричник всё-таки надул. Пообещав всё оформить, взял деньги вперёд за три месяца, но сразу начал темнить, бекать и мекать.
Я не был в отчаянии. Пока. Но уже ощущал приближение депрессии. Кадровики, не обнаружив в паспорте заветного штампика, отказывались разговаривать, а тут и месяца не прошло вернулся Валька-лейтенант. Возникла проблема. Дед не желал возвращать квартплату, а куда меня девать, не знал. Пришлось взять в дом, а в нём не разбежишься: кухня да комната. В кухне не повернуться: стол, печь, лавки. Здесь хозяйка стирала бельишко офицеров-летунов. В комнате просторнее. У стен, слева и справа, два перинных катафалка. В центре стол. В простенке между окон громадный фикус в кадке, перед цветком ещё одна кадка пантагрюэлевских размеров, приспособленная для браги. Иной раз под деревянной крышкой ничего не плескалось. «Старая обезьяна», как я про себя называл экс-генерала, всегда брал резвый старт и мигом попадал в зависимость от моего кошелька.
Я спал на дамских перинах у правой стены. Мамаша и дочь ночь проводили на дежурстве, а отсыпались, видимо, днём, в моё отсутствие. Я их почти не видел, иначе б неловкость, которую я испытывал перед обездоленными бабами, стала хронической.
Пока я верил в обещанную прописку, то изредка финансировал старого алкаша для своего же спокойствия. Иначе, стервенея и матерясь, он становился невыносим. Выполнив «малую программу векапебе» (хрыч в этом случае ограничивался чекушкой и тотчас заряжал кадку), экс-чекист отступался от меня на некоторое время и третировал только домашних. Моё будущее было темно. Приходилось урезать себя во всем. Единственная роскошь, которую я позволил себе, это книга Шанько «Под парусами через два океана», которую, как Библию, читал перед сном и с которой допоздна засиживался на кухне. Я не спешил погрузиться в перины, ибо ночь сулила бессонницу. Бесплодные блуждания по городу изматывали, нервы на пределе, а рядом пьяный висельник, который тоже бодрствовал и кружил тигром, готовый придраться к каждому пустяку и обрушиться матершинной тирадой. Все это не могло закончиться добром. Я чувствовал: что-то назревает, и вот наступил день, когда нарыв созрел и лопнул.
В кадушке поспела отрава, настоянная на табачном листе. Хозяин успел надраться и попёр меня с кухни: «Свет жжёшь, а я за него плати?» Он был смешон и страшен, зверь, рыкающий и алчущий! Да как его носит земля, думал я, забираясь в кровать. И как его терпят женщины, живущие с ним под одной крышей?!
Я не спал, но не спал и сосед по спальне. Как привидение в белом исподнем, он поднимался с пуховиков и шёл на приступ кадушки, возвещая об этом грозным песнопением: «По долинам и по взгорьям шла дивизия впер-ред!» Выхлебав очередной ковш зловонной браги, часто падал у ложа и громоздился на него, подбадривая себя партийной установкой: «Вставай, проклятьем заклеймённый!..» И ох как был прав!
В тот вечер я был в особенно мрачном настроении.
Некто, живший на Советском проспекте и почти согласившийся пустить меня под свой кров, вдруг передумал и отказал не только в прописке, но и просто в жилье. А тут ещё, как назло, пришлось слишком рано забраться в постель. Сна ни в одном глазу, у фикуса качаются листья, у кадки с отравой гремит крышка, у пьяного старпёра отказывают ноги, он снова, колосс родосский, чтоб его приподняло да припёрло, с грохотом падает ниц и карабкается к себе, слегка обновив репертуар: «Вставай, поднимайся, р-рабочий нар-род, иди на ба-арьбу, люд га-ал-лодный!»
Такой была обстановка на три часа ночи.
Такой была обстановка на три часа ночи.
Я лежал на спине и разглядывал потолок, по которому скользила размытая тень от ели, что росла за окном. Яркий свет уличного фонаря делал её особенно беспокойной, а рядом колобродил осколок марксизма-ленинизма и время от времени вдруг вспоминал меня:
Чита-ака-а-а! орал он, приблизившись к моей кровати. Каждую ночь электричество жжёшь, заполночь задницу протираешь! Сколь раз предупреждал, а всё никак не уймёшься!
Закрыв глаза и закаменев скулами, я молча слушал психопата, а тот, как шаман, наглотавшийся мухоморов, загонял себя в истерический экстаз, который лишь усиливался от моего молчания.
Наступало затишье, и я отправлялся вместе с капитаном Шанько «Под парусами через два океана», подальше от этих мест и ополоумевшего болвана, которому было невдомёк, что есть люди, не похожие на него, что у них свои заботы и беды.
Около трёх ночи я всё-таки забылся.
Мне снилась шхуна «Коралл» и сказочный порт Гонолулу, прибой на пляже Вайкики-Бич, когда в эту чудную сказку ворвалась с кухни площадная брань, плеск воды в корыте и неразборчивая отповедь старушки своему богдыхану. Она пыталась утихомирить его и, кажется, сказала, что он разбудит жильца. Подлила масла в огонь и окончательно разъярила супруга.
И р-разбужу! взревел «проклятьем заклеймённый». Вы-ы!.. Это вы-ы!!! С ним я знаю Бляди! Меня будто током ударило: совсем, болван, выжил из ума! Вскочил, оделся, как по тревоге, и вышел на кухню, отыскивая глазами свои башмаки.
Старик в пальто, наброшенном на бязевую обмундировку, метался у стола, наступая на завязки кальсон и размахивая руками. Я начал обуваться. Руки не тряслись, но шнурки никак не попадали в отверстия.
Добился, злыдень, разбудил парня? Старуха не вынула рук из мыльной пены и не обернулась. Покосилась на меня и продолжила шоркать о доску полосатый тельник. Извинись перед Михаилом. Он, поди, всё слышал.
Злыдень просверлил меня налитыми кровью зенками.
Извини-и-иться, курва старая?! Он ВСЁ слышал, так он щас ещё ВСЁ и получит! Пообещал, беснуясь, и выскочил в сени.
Со шнурками, наконец, удалось справиться. Я снял куртку с вешалки, но надеть не успел. Отставной выродок выскочил в кухню прямо ко мне! И взмахнул топором. Я не дал нанести удар: шагнул под замах и, войдя в «клинч», выкрутил топорище из костистых пальцев, швырнул в сени и начал одеваться. «Злыдень» выскочил следом.
Миша, поостерегись моего придурка! предупредила хозяйка, стряхивая с рук мыльную пену. Он, подлец, коли задумал что, обязательно повторит.
Действительно, придурок. Он не вернулся в кухню, а обежал дом и вышиб обухом оконную раму, завыл, заухал и сгинул во тьме.
И куда же ты, Миша, теперь? спросила старушка, глядя на меня жалостливо, по-матерински.
Видно будет, ответил ей и направился к двери, стараясь не ступать на стекольное крошево. Присмотрите, пожалуйста, за вещичками. Зайду, когда определюсь.
Дьявольщина, снова на распутье!
До семи утра я куковал на Северном вокзале, а потом оказался на скамье возле пруда за Домом рыбака. Здесь и обнаружил рядовой милиционер Петя Осипов своего «боевого товарища».
Мы достигли высшей точки курдля его макушки, торжественно провозгласил директор. Оглянитесь вокруг. Какая величественная панорама города открывается отсюда! воскликнул он, заметно голубея, и даже проворковал что-то вроде: «Этотам моя столица Энтеропии родной!» Я посмотрел: панорама действительно открывалась величественная.
Станислав ЛемТы чо такой мрачный? спросил Петя. Сидишь, как бука, в такую рань. С вахты, поди?
С подвахты! обозлился я и плюнул в пруд.
Ну-ка, рапортуй, потребовал рядовой Осипов.
Я не стал отнекиваться. Выложил все, как есть.
Вот скотина! возмутился Петя. А в высших органах благоволят этому палачу! По торжественным датам, бывает, вывозят в президиумы, а он назюзюкается в узком кругу и с эскортом восвояси. Что нам предпринять, а? Ко мне нельзя. Квартирка скворечник, а народу в ней, что в Ноевом ковчеге.
Я и не навяливаюсь
Ещё бы!.. Петя задумался и вдруг возопил: Эврика! И Ленин великий нам путь озарил! Согласно его указанию, мы пойдём своим путём. Вернее, покатим в автобусе. Тридцать вёрст пустяк для служивых людей. Последний верстовой столб и рабпоселок Светлый, а в нем великий джазмен Фред Шкредов. На сцене Шредер, а вне её машинист тамошней ГРЭС. Клянусь портупеей и верным тэтэшником: великий человек приютит тебя в своих апартаментах.