Плавучий мост. Журнал поэзии. 1/2020 - Коллектив авторов 3 стр.

В край киреевских серых зарниц,
под шатёр карамазовских сосен,
где Алёша, поверженный ниц,
возмужал, когда умер Амвросий,

исцелявший сердца на крыльце,
ибо каждое чем-то блазнится,
куда Лев Николаич в конце
то раздумает, то постучится, 

я приехал в октябрьскую мгу
посидеть наподобье калеки
у руин и никак не могу
приподнять задубевшие веки.

Надо встать, да пойти, да купить
настоящей отравы бутылку,
карамельки какой закусить,
чтобы стало лицу и затылку

сразу весело, жарко. А то
в шарф упрятать простывшую выю.
Всё я думаю: братья!
                            За что
изувечили нашу Россию?

Небо рыхлое тёмное,
точно ямы во льду.
Даль земная огромная,
вся она на виду.

От рябины с оскоминой
лает рыжий трезор.
Путник в ризе заплёванной
входит в оптинский бор.

Страстотерпцу мерещится
вразумлённая Русь.
В старке ивовой плещется
подмерзающий гусь.

Птица глупая серая,
в Палестину лети,
где кончаются, веруя,
человечьи пути.

Там, где самая строгая
служба ночью и днём,
 Ждите нашего Гоголя! 
крикни с лёта в проём.

  В лжеучении Толстого
  есть над чем всплакнуть,
  от Козельска до Белёва
  коротая путь

с тенью оптинского бора,
где одно в одно:
ребятни патлатой свора,
ругань да вино.

Ужас вместо русской чести
побелил кулак 
только вспомнил шелест жести,
храмин сбитый праг

и ломоть, подобный глине,
из которой плоть
Сколько зла в своей святыне
попустил Господь!

Наметало кленовых стожков
с веток, свищущих, как кнутовища.
Коля Воронов. Регент Машков.
По соседству кресты и жилища.

С благовестом милеет лицо
за оградой юродки счастливой.
В стороне заросло озерцо
камышами с каурою гривой.

Перелётная утка крылом
расплескала осеннюю старку.
Но когда б я сидел за столом,
мне хватило б на целую чарку,

что наполнена по ободок
на расшитом крестом полотенце
Я бы, выпив её за глоток,
помянул старика и младенца!

Каурым перелеском сшитое,
жнивьём ершащееся поле.
Знать, подмосковье самовитое
печётся о своём престоле.

Покров с надвратными иконами
зарю встречает властным звоном,
плывущим над погостом с клёнами,
и мне б хотелось на котором

однажды лечь под свежей пахотой,
пока её не смёрзлась проба,
чтобы у паперти распахнутой
стояла твёрдо крышка гроба.

Но идущим путями скользкими
невместно и мечтать об этом.
Не стоит кладбища Никольского
не брезгающий белым светом.

За верную измену родине
взамен широких листьев с веток
ему махровых черносотенных
на крест навешают виньеток.

Удушает прах летучий

Это когда опять без угла,
а дело вовсю к зиме.
Электричка клацнула и ушла,
нас утопив во тьме.

Ещё в пути человек простой
всё угостить хотел,
да я в ответ мотнул головой:
не буду, дескать,  говел.

На полустанке ледок и слизь.
Пришлось его довести:
 А ну, браток, на скамью садись,
а я побежал, прости.

По чёрным путям к любимой своей,
где её отец-инвалид
из суток в сутки на койке спит,
где венчик газа всю ночь горит,
но стоек сквозняк с полей.

Первый снежок завсегда служил
ссыльному для охот.
Наливки няниной заложил,
вскочил в седло и вперёд.

Под небом дымчатым с бирюзой
лицейский аллюр
                        А тут
скорее сам бежишь от борзой,
слыша спиной: ату!

Не разбирая, где топь, где мрежь,
где лес, а где городская муть.
И сорок вёрст пробежишь, допрежь
найдёшь у кого стрельнуть.

И всё угадывая в пути
не просто смерти грядущий час,
а миг, когда пригласят пройти
иль дотянут блатную козу до глаз.

Забудь, чего я тебе скажу.
А не забудешь что ж.
Я сам, что тать, по ночам дрожу
и выкрикну первым: ложь!

Заворожённо с дубовых крон
рушится ржавый лист.
Руины красной щербат пилон.
Ветра холодный свист

по-уркаганьи прилип к лицу.
Ухватчив сухой репей
Здесь бы повёл я тебя к венцу
мимо живых ветвей

во дни как ладан катил слои
к оперенью свеч, за которым Спас.
Чтоб отец, и мама, и все твои
Далека дорога обратно и
на заре ободок у глаз.

В чужом дому. Книгу возьму
(а дело к зиме беда!) 
или слово не по уму,
или белиберда.

Посеребрён вдалеке лесок,
и обесчещен храм.
Как ржав кирпичный его песок,
когда долетает к нам!

Скоро за раму сала кусок
повесит добряк-отец.
И будет синица его цок, цок,
пока не склюёт вконец.

Но в эти дни уже тут с тобой
не просыпаться мне.
А где-нибудь с больной головой,
с монеткой (а на пивко) сырой,
с зимним бельмом в окне.

Чёрный лебедь сухо шуршит крылом,
окунает клюв в патриарший ил.
Мне сегодня страшно и поделом.
Не скажу, чтоб сильно тебя любил,
но чего-то медлится на скамье.
В десяти минутах ходьбы Арбат,
где когда-то пили пивко в фойе
до начала сеанса сестра и брат.
А чего смотрели? По чьей вине?
Не припомню, да и тогда не знал.
Никого вокруг. Лишь откуда не 
известно взявшийся генерал
бычью шею мнёт пятернёй озяб,
и идёт в ворота к себе домой,
представляя, верно, что там генштаб,
где дурные сводки лежат горой.
. . . . . . . . . . . . . .
Никогда уже в пестроватый ворс
твоего жакета не ткнуться лбом.
На заросший ровной травой откос
вышел лебедь, чёрным шурша крылом.

Я один пройду меж кусковских пихт
на голландский пруд сквозь сырой туман.
Будет мне о чём расспросить у них
в октябре, топыря вином карман.
Вновь увижу рамы барочной крем
и графини с круглым брюшком халат.
Я сжимал здесь руку Елены М.
лет пятнадцать с лишком тому назад,
в год, когда почти пустовал престол,
толковали что-то про новый нэп,
хоть и было видно: король-то гол.
Нет в земле родимой надёжных скреп.
Вот и вспомнил чёлку, тугой платок
и холщовый крепкий ремень сумы
Но когда студенческий наш урок
оборвался, редко встречались мы.
А когда и встретимся что с того?
Посудачим, не возвращаясь вспять.
Но ведь было что-то у моего
сердца? Кто теперь может знать

Потому и сутолоки похорон
я не видел и не спешу туда,
где в высоких терниях грай ворон
над всего однажды сказавшей да.

   Вновь запевает ранняя птица
   и распускается роза,
   и ты ощущаешь себя
   заодно с рассветом
   Похоже, создателю ты еще нужен,
   и пока не исполнил
   всех своих обязательств,
   если он каждое утро,
   свой резец вложив тебе в руку,
   как всегда, говорит: «Давай!»

Сожженный германский город.
Безлюдный,
безмолвный,
и я в нем,
почтовый голубь
c посланием,
которое некому передать

Виталию Штемпелю

Наше счастье, что мы 
не сыны палачей,
что мы из семьи убитых,
оклеветанных и забытых,
что не надо нам опускать очей,
повстречавши однажды
потомков жертв,
у которых в груди
словно кратер отверст

Нам с тобой повезло. С тем везеньем живем.
Только нашей заслуги нисколько нет в том,
как на них, «невезучих»,  той самой вины,
в ад превращающей дни и сны

О памяти мертвородящий голем,
копилка с прожорливым дном!
Грохнуть бы оземь,
и дело с концом!

Да только она не бьется

Юлии Покровской

Один честный поэт признался,
звуки немецкой речи
у него вызывают
металлический привкус во рту.
О незлопамятный русский слух,
и я не раз замечал,
мое имя
приводит тебя в смущенье.
Надо бы взять псевдоним,
да теперь уже поздно,
тогда молодым
я не знал,
что не только опыт
правит людским сознаньем.
Гораздо родней миражи;
достаточно чарки водки 
и уже из дали доносится
эхо татарских копыт.