Плавучий мост. Журнал поэзии. 1/2020 - Коллектив авторов 4 стр.

   Вновь запевает ранняя птица
   и распускается роза,
   и ты ощущаешь себя
   заодно с рассветом
   Похоже, создателю ты еще нужен,
   и пока не исполнил
   всех своих обязательств,
   если он каждое утро,
   свой резец вложив тебе в руку,
   как всегда, говорит: «Давай!»

Сожженный германский город.
Безлюдный,
безмолвный,
и я в нем,
почтовый голубь
c посланием,
которое некому передать

Виталию Штемпелю

Наше счастье, что мы 
не сыны палачей,
что мы из семьи убитых,
оклеветанных и забытых,
что не надо нам опускать очей,
повстречавши однажды
потомков жертв,
у которых в груди
словно кратер отверст

Нам с тобой повезло. С тем везеньем живем.
Только нашей заслуги нисколько нет в том,
как на них, «невезучих»,  той самой вины,
в ад превращающей дни и сны

О памяти мертвородящий голем,
копилка с прожорливым дном!
Грохнуть бы оземь,
и дело с концом!

Да только она не бьется

Юлии Покровской

Один честный поэт признался,
звуки немецкой речи
у него вызывают
металлический привкус во рту.
О незлопамятный русский слух,
и я не раз замечал,
мое имя
приводит тебя в смущенье.
Надо бы взять псевдоним,
да теперь уже поздно,
тогда молодым
я не знал,
что не только опыт
правит людским сознаньем.
Гораздо родней миражи;
достаточно чарки водки 
и уже из дали доносится
эхо татарских копыт.

За пустырями прозрачнеют дали,
снег прекращается, словно подняли
белую штору большого окна,
полдень всплывает, будто со дна
света бездонного все теперь в мире
будет иначе, к нам из Сибири
бабушку вдруг насовсем отпустили,
в спальный вагон ей плацкарту купили,
белые простыни, проводница,
шумных попутчиков добрые лица,
снабженец, геолог и даже мент
Его не коробит ее акцент.
Чай в подстаканниках с видом Кремля.
Та же дорога. Та же земля.

А.Ренанскому

   Лукавый жрец,
   на все руки шельмец,
   лжец-летописец сходит с ума

И тогда История берется за дело сама,
и начинается страшная кутерьма,
и тут не до правды уже, не до лжи,
слова, как ножи.

Но вот чей-то голос
иное, чем все, говорит,
одуматься просит, зовет врача,
находит правильные слова

Вон и шапка уже на воре не горит,
а у пальто с чужого плеча
подрезаны рукава.

Сколько их было,
вернувшихся
с фронта и Соловков,
выживших, но загнувшихся
уже через пару годков.
Кто их помнил в победной драме
под литавры и барабаны,
их, не разгуливавших с рукавами,
засунутыми в карманы.

В 1973 году я бродил по Восточному Берлину
в компании с художницей.
Куда б мы ни шли,
упирались в Стену,
или она сама
вставала у нас на пути,
Меня поражала
ее жестокая обыденность.
Мою спутницу занимало другое.
«Ах, какая она некрасивая!» 
причитала художница, 
«ну зачем этот серый унылый бетон,
рядом с ним все мертвеет
и предсмертный крик в ночи
должен быть прекрасным,
и он тоже»

У входа
в «Мемориальный центр жертвам войны»
носится мальчишка
с игрушечным пистолетом,
палит в прохожих холостыми хлопками.
Дедушка-ветеран глядит на него умиленно,
просит: «Петька, побереги патроны,
а то ведь опять не хватит до конца прогулки!»

На плите закипает вода для кофе.
Я жду.
Минуты, часы стояния.
В очереди у кассы.
На перроне вокзала.
В ожиданьи загрузки компьютера.

Вынужденное безделие,
когда вдруг задумываешься о том,
о чем только и нужно думать,
но в суете забываешь
и вот вспоминаешь
Миг надежды, что запах кофе
все сразу тебе объяснит.

На плите закипает вода для кофе.
Я жду.
Минуты, часы стояния.
В очереди у кассы.
На перроне вокзала.
В ожиданьи загрузки компьютера.

Вынужденное безделие,
когда вдруг задумываешься о том,
о чем только и нужно думать,
но в суете забываешь
и вот вспоминаешь
Миг надежды, что запах кофе
все сразу тебе объяснит.

Терпеливо внимает рассказам
измотанных жизнью женщин,
рассказам мужчин,
заходящих в бар незаметно,
как невидимки,
чтоб через час или два
уйти с геройской осанкой.
В который раз она слышит слова,
те, что чаще всего говорят,
головою склонившись на стойку,
«кабы», «если бы», «лучше б», «надо бы»,
жизнь несостоявшихся,
жизнь в сослагательном наклонении.
Здесь у стойки,
как у дорожной развилки,
они просят ее поведать,
куда им дальше идти
Хотя бы разок
поменяться с ними ролями.

Марине Гарбер

Я мало что знаю
о Млечных путях-дорогах,
зато слышать могу
шаги дроздов по ночному саду,
видеть, как в темноте
зреет жемчуг росы,
испытывать страх
за судьбу майских почек.
А случись,
затоскую вдруг
по звезде незакатной 
ведром изловлю ее
из своего колодца.

В чашки кладут белые леденцы,
словно сколки льда c приморской скалы.
Наливают крепкий процеженный чай,
добавляют ложечкой сливки 
круговым движением по краю чашки 
обязательно против часовой стрелки.
Таким способом обозначают остановку времени
в течение всей церемонии чаепития.
Кому, как не им, поморам, не знать, что такое время,
как оно холодно и неумолимо.
Но сейчас им удается навязать ему свою волю.
И каждый глядит на свое
сливочное облако
на поверхности чая

Осень.
Никому не слышно
робкого звука
на землю падающих семян

Нужно было прочесть
сотни книг,
чтобы задуматься
о несказанном в них

Самое обидное,
что книги,
которых уже не прочту,
об этом не пожалеют

У чужбины есть все.
Кроме дара сочувствия.

Самые хорошие улыбки у тех,
кто редко улыбается

Беспризорные дети,
словно рожденные
галками и голубями

Отпусти из души своей
ястреба
на свободу

Надписи в отхожих местах,
начертанные в припадке одиночества.
Сколько в их грубости
отчаяния и тоски!

Диктатора в кино изображали там,
где он был и не был.
Последнее не искажало правды.
Он был везде.

Музеи концлагерей.
Безопасный туризм
в край чужого страдания.

Жизнь это владение малым
с нeнасытным желанием
обладать многим.
Смерть приобретение всего.

С древа жизни
опавшие ветви и листья.
Сгорая, они согревают мне руки.
На большее не хватает.

Противники владения оружием
предпочитают
совершать убийства
словом

Бог дал тебе
время, землю.
О хлебе, вине
позаботься сам.

Вечная тайна жизни.
Одни влюбленные знают разгадку,
но так заняты собой,
что каждый раз забывают открыть
                                ее миру,
а после не могут вспомнить.

Cловно дитя, выставляю туфли
за дверь,
на коврик
Чтобы утром
опять заглянуть
в их завораживающую
пустоту

Счастливые не знают,
что существуют несчастные.
Рассказывают им про свои огорчения.
Никакой разницы
между схватившими насморк
и выжившими в цунами.

Никакого отличия
между
твердыми принципами
и приемами грабежа.

Традиции
сродни плантациям рабства,
где рабами 
люди знатных сословий
порабощенных царств,
забывшие
о своем прошлом.