В блистающем санузле я, естественно, ощутил на себе всю грязь, скопившуюся за день. Сбегал наверх за полотенцем и чистой одеждой. Залез в душ. Вместо горячей воды поначалу лилась тёпленькая, а потом вообще пошла только холодная. Когда я снова поднялся на второй этаж, спать не хотелось совершенно.
Я взял бутылку с кухни, чтобы наполнить чашку на столе у компьютера, но до стола дошёл не сразу. Остановился, чтобы поднять Сашкин портфель. Я, если помните, приставил его к ножке торшера. Там он кренился-кренился да и шлёпнулся застёжками вперёд.
Ещё на улице, у калитки, когда я доставал из портфеля ключи, я заметил в нём зонтик, какой-то журнал, бумаги в прозрачных кармашках и толстую записную книжку в обложке из пробкового дерева. Тогда у меня и в мыслях не было во всём этом копаться.
Но это тогда до Киры, Инги, Бенидзе, Чибалашвили, вальполичеллы и науки, разложенной по полу. Теперь я сел на табуретку, поставил бутылку на стол и щёлкнул застёжками.
Бумаги в кармашках оказались распечатками статей по математике. В статьях этих я понимал одно предложение из десяти, в лучшем случае, но ни к проблеме тождества личности, ни к психическим расстройствам они вроде бы никакого отношения не имели.
Журнал назывался European Journal of Combinatorics. В содержании нашлось слово identities, но это были какие-то страшные identities, нечеловеческие и непостижимые. Айдентитиз из названий вроде On an extension of Riordan array and its application in the construction of convolution-type and Abel-type identities вот такие.
Кроме толстой записной книжки я нарыл ещё и маленькую, кожаную, испещрённую уравнениями и рядами загадочных аббревиатур. Из понятного там была, в основном, фамилия «Клявиньш» в разных падежах: «Клявиньшу», «у Клявиньша», «обс. с Клявиньшем». Примерно треть листков оставалась чистой. Только последняя страница содержала два предложения, написанные незнакомым рваным курсивом, явно на весу и явно по-латышски. Помучившись, я разобрал все буквы и вбил их в гугловский переводчик. Вышло: It cannot be explained in any language и Do not disturb me to think deep thoughts. Второе напоминало кальку с русского. На всякий случай перевёл латышский оригинал на русский. «Не мешай мне думать глубокие мысли». Ага. Так я и думал.
Под пробковой обложкой я ожидал найти ещё одну тьму уравнений. Но уравнений в толстой книжке не было. На первой же клетчатой странице синели обыкновенные слова, накарябанные через строчку родным муравьиным почерком.
Для большинства жителей планеты Земля что Сашкин почерк, что «Европейский журнал комбинаторики» один нечитабельный хрен. Я, однако, в этом деле впереди планеты всей. Не в комбинаторике, естественно, а в почерке. Навыки расшифровки Сашкиных каракулей довёл до совершенства ещё в девятом классе, когда забил на математику и начал списывать у него всю домашку по алгебре-геометрии.
«Юрмала» гласила первая строчка.
«03/2 авг.» уточняла вторая.
«ВСТРЕТИЛ КИРУ» торжествовала третья.
* * *
«На том же месте, что и в прошлом году, возле устья, около девяти вечера. Узнал сразу, несмотря на то, что она постриглась. Ей очень идёт. Она стояла в воде, на отмели, метрах в пятнадцати от берега, немного подобрав платье. Красивое платье, серого цвета, чуть ниже колен. Оно бы всё равно не намокло, там совсем мелко, едва выше щиколоток. Из-за этого подобранного платья мне теперь кажется, что я узнал её колени раньше, чем лицо. Чушь. Чёрное платье, прошлогоднее, было чуть выше колен, эти колени маячили у меня перед глазами целый год, даже когда не мог уже представить лицо. Но нет, конечно же, сначала узнал лицо. Кира стояла вполоборота к берегу, смотрела на закат и на чаек, которые там всегда околачиваются.
Оказывается, зря я боялся, что потеряю дар речи, если её увижу. Совершенно спокойно остановился напротив неё, окликнул: «Добрый вечер, Кира!» Но разговор с самого начала пошёл (слово «странный» зачёркнуто) дикий. Она посмотрела на меня, улыбнулась так, словно я неудачно пошутил. Сказала: «И вы меня Кирой зовёте».
Я уже был уверен, что это Кира, я узнал даже голос, поэтому подумал, что она говорит про какую-то другую форму своего имени, хотя ума не приложу, какую. Я сказал: «Я Саша из Словении. Мы с вами в прошлом году третьего сентября познакомились на этом месте. Вы тогда сказали, что я могу найти вас здесь». Она покачала головой: «Я знаю, кто вы. Но вы ошиблись. Я никогда вас раньше не видела. И на это место я пришла первый раз в жизни».
Возражать я не стал. В какой степени она дурачилась, в какой говорила метафорически, я так и не понял. С неё станется и то, и другое. У неё чёткий, как будто поставленный голос и выверенный смех, она наверняка из интеллигентной семьи, и образование какое-нибудь искусствоведческое или филологическое. В любом случае, она помнила меня: что математик, что раньше жил в России и Германии, что у меня аспирант здесь. Она всё это помнила.
Я спросил, как дела, как прошёл год. Она сказала, у неё всё хорошо. Распространяться не стала. «Всё хорошо» и стоит, рассматривает меня с таким же выражением, с каким смотрела на чаек. Я подождал ответного вопроса, не дождался, сам стал рассказывать ей, что мой аспирант уже третий год не может понять, что математические журналы издают люди, и вообще математику делают люди, пускай с Аспергером через одного. А у людей предрассудки, привычки, пристрастия, однокашники, знакомые, начальство, отчёты, бюджеты.
С места в карьер завёл чеховский монолог. Не знал, о чём ещё говорить, честно не знал. О погоде, о красотах Юрмалы? Про чаек? Я думал о ней целый год, я превратил её чёрт знает во что у себя в голове, как я мог говорить с ней о погоде?
Стою, говорю всё быстрее, всё запальчивей, громко изливаю душу едва знакомой женщине через пятнадцать метров балтийского прибоя, уже боюсь на неё смотреть, чувствую себя комедийным кретином, а она вдруг переспрашивает, как называется статья Клявиньша, которую забраковал EJC и все остальные журналы. Я скороговоркой сказал, поэтому она не разобрала. Так и сказала: «Погодите, я не разобрала». Поднимаю глаза и вижу, что ей интересно, лицо внимательное, серьёзное, сочувствующее даже. Я воспрянул, повторил название. Она: «Ой, а можно ещё раз?» Повторил ещё раз. Она повторила за мной, слово в слово, и засмеялась.
Я пошутил: «Вы прямо как редакционная коллегия. Они так же на работу Клявиньша реагируют». Кира замотала головой, извинилась. «Нет-нет, вы не поняли. То есть не вы, а я ничего не поняла». Попросила меня объяснить «в двух словах». «В двух, говорю, не получится. Только в двух тысячах. Но дайте честное слово, что вам интересно». «Честное-пречестное! Очень интересно!» Она даже отпустила платье наконец и подошла к берегу. Остановилась в трёх шагах от меня, поставив руки на пояс. В её позе не было вызова. Наверно, ей просто удобно так.
Вблизи она совсем красивая. Ещё красивей, чем я воображал весь год. Как всегда в таких случаях, боялся на неё смотреть. Боялся, что посмотрю в глаза, и она тут же увидит, какой безумно красивой мне кажется, и ей станет неловко, неудобно, неприятно со мной. Как всегда, пришлось заставлять себя не отворачиваться, не разглядывать кеды.
Начал с краткого введения в комбинаторику для гуманитарных посетителей академических пьянок. Кира, в отличие от этой аудитории, не кивала невпопад. Слушала, задавала осмысленные вопросы. Виленкинские задачки про пирожные и про знание языков в НИИ собаководства привели её в восторг. Она вышла на берег и попросила расписать на песке, как я высчитал, сколько сотрудников не знают ни французского, ни немецкого, ни английского. Я сказал, что на песке будет трудновато, достал записную книжку, пошагово вывел формулу включений-исключений.
Кира стояла чуть сбоку, совсем близко, заглядывала в книжку. От её волос очень приятно пахло. Каким-то травяным шампунем, вероятно. Когда я вывел формулу, она похлопала в ладоши. «Как красиво! Как просто! Ещё! Пожалуйста!»
Разобрал ещё четыре задачки: на размещения, перестановки, сочетания. Каждый раз она чуть ли не вырывала книжку у меня из рук. Проговаривала решение вслух, водила пальцем по моим каракулям. Потом говорит: «Теперь я сама хочу попробовать. Задайте мне аналогичную задачу». Так и сказала: «аналогичную».
Я взял задачку про студенческое чаепитие, переиначил немножко. «В одном общежитии живут три студентки. Все три из провинции, родители бюджетники, денег мало. Когда надо идти на свидание, студентки одалживают друг у друга одежду. На троих у них четыре блузки, пять юбок, шесть комплектов эротического нижнего белья и семь пар нерваных колготок. Сегодня вечером на свидание идут все. Если допустить, что вся одежда недавно выстирана, то сколько существует возможных комбинаций из юбок, блузок, белья и колготок для всех трёх студенток?»
Она снова отобрала у меня книжку, присела на корточки, стала писать пальцем на песке, сверяясь с формулой. Расстановки по каждому классу быстро перемножила в уме. Для последнего шага достала телефон из платья. Наверно, я неправильно его «платьем» называю. «Сарафан» правильно, может быть. С карманами на уровне пояса. Пояснила, виновато смеясь: «Тут двузначные и трёхзначные! Такое я без калькулятора не могу!» Пока она считала на телефоне, я заметил белый браслет на её запястье. Сначала подумал, что часы. Но циферблата или дисплея не было. Был зелёный индикатор и какое-то утолщение сбоку. И, кажется, несколько маленьких отверстий в два ряда.