«Пункт один: пришли евреи,
мир стал лучше и мудрее.
Пункт второй: ушли евреи,
появились брадобреи
рынок, очередь, вокзал»
Сам не понял, что сказал.
* * *
Прилично ли Деду Етою,
привычно не вставшему с той,
седою трясти бородою,
как резвый козёл молодой?
Трястись в зачарованных дрожках,
дрожащих, как Бродский И. А.,
Галчи́нского перевёдший,
печальный, как ослик Иа.
Такая дорога удобна,
где тяжкая ноша легка,
где хлебное поле съедобно,
где рыбная речка сладка.
Где леса покой не тревожен,
где овцы с волками дружны,
где встречный, как ветер, не сложен,
где Бог, и Ему мы нужны.
* * *
Дед Етой сидит на стуле,
сын напротив, в пол глаза.
Дед встаёт, не с той, в натуре,
в голосе его гроза.
«Кто сегодня суп грибной
ел из ямы выгребной?
Кто окурок из плевательницы
кинул в лоб преподавательницы?
Кто уже в который раз
смыл котёнка в унитаз?»
Сын молчит, а что сказать?
«Весь в отца», сказала мать.
* * *
Вставши не с той в нетрезвости,
в хмурости, неизвестности,
в стылой чужой квартире
с дырками на гардине,
ту́жится Дед Етой.
Кто-то скребётся в ухе.
Где телефон, где брюки?
Сартр, синие мухи
тешат синие брюхи
экзистенциализм
горше, чем коммунизм.
Понюхал шампунь от перхоти,
лёг, как паша́, на бархате
Думал, меня отвергнете.
Думал, слюною харкнете.
Вы же мне сразу: миленький!
Приняли меня, приняли.
Леди Мадонна? Ху?
Влажные ваши линии,
умные, словно пинии,
на греческом берегу.
А го́рлинка ионическая,
глухая, как смерть клиническая,
тихо ему: «Гу-гу».
* * *
У Деда у Етоя,
вставшего не с той,
на любое слово
есть ответ простой.
Щурясь и балдея,
посмотрел в бинокль он
и в стекле пустом
увидел, как на жёрдочке
синицы сидели,
жёлтые, как жёлуди,
синие, как сон.
На него глядели,
улыбался он.
Прибежали кошки,
Гришка и Наташка,
и синицы жёлтые
с жёрдочки слетели.
С жёрдочки слетели,
улетели в рощу
посидели, улетели,
что быть может проще?
Кошки рассердились,
Наташка засмеялась,
Гришка матерно молчал,
чтоб мамка не ругалась.
* * *
Дед Етой, конечно, встал не с той.
А с какой ещё вставать Етою?
Был бы он, как сокол золотой,
как татарин с сабелькой кривой,
чтобы кони за его спиною,
вот тогда бы точно встал бы с той.
«Столько здесь всего красивого осталось,
что не вмещаются ни слово, ни усталость,
ни гнев богов, ни хохот дьявола, ни бесы,
с которыми я запросто знаком,
у нас простые с ними интересы:
раз интернет, два-с ни о чём и ни о ком.
Прощаться сложно, но куда тут денешься,
простишься с телом, наголо разденешься,
душа туда, а тело не туда,
ватерклозет, отхожая вода
Душа же, душенька, души́цы раз отведав,
той, что в блаженных пажитях цветёт,
нажмёт на кнопочку отводов и ответов
и заведёт мотор, и за гору уйдёт
в блаженство рек, в цветенье роз и лилий,
и что бы вы, друзья, ни говорили,
я не поверю ни за что, что Что?..
Что чтоканье бессвязное, круженье
от слова к слову, музыки броженье,
словесный мёд, вселенское ничто
не вяжет, не томит, не восхищает
божественное сердце, что прощает
и страх, и грех, и что, и что, и что?»
Прав Дед Етой? Скажите мне, ответьте,
не важно, встал он с той или не с той,
на берегах бессмертия и смерти
прав Дед Етой?
* * *
Дед Етой сказал нам однажды,
на Свири озирая лодки:
«Вот бы мне, от дум, не от жажды,
выпить вволю не квасу водки».
С ним мы ездили по России,
по северной земле нежной,
карельской, вепсской, безденежной,
надёжной, нищей, онежской.
Все мы одной крови
воли бы мне, воли.
Все мы одной воли
крова бы мне, крова.
Земли бы мне вепсской, бе́режной,
безденежной, честной, русской:
как женская влага нежной,
как Чёлмужская коса узкой.
* * *
Когда Дед Етою под старость
явилась старуха-усталость,
он вспомнил весёлые дни,
Елену Мироновну вспомнил,
как он её дружески обнял,
как вместе сидели они.
Как он в неосознанной страсти
Елене Мироновне «здрасте»
сказал, а потом невпопад
читал ей стихи Мандельштама,
читал ей стихи Мандельштама,
а эта серьёзная дама
сказала: «Какой же вы гад».
Потом Дед Етою приснилось,
что годы, скажите на милость,
вернулись, и он, молодой,
ей пишет в манере простой:
«Елена Мироновна, здрасте,
пишу вам почти наугад
с планеты, где царствуют страсти
и ангелы в небе летят».
«Елена Мироновна, где вы
с хрустальною льдинкой во лбу?
В созвездьи Вдовы или Девы,
где лишь не люблю и люблю»?
«Елена Мироновна, кто вы?
Без вас я скучаю давно.
Летучий кораблик почтовый
в какое мне бросить окно?»
«Елена Мироновна, вы-то
не пели, поди, ни о ком,
и наглухо сердце закрыто
под вашим простым свитерком».
* * *
Дед Етой встал не с той, подзаела
передача в коро́бке судьбы,
и сказал он нетвёрдо, но смело,
были сонные губы грубы:
«Лю неожи́данности,
ожи́данности не лю.
Не лю тиражи́рованности
и шаржи́рованности не лю.
Лю конфету посы́пать солью,
бело-бурый верх её выесть.
Лю арбуз, только на вырез,
как алый парус перед Ассолью».
Что всё это значило,
никого не озадачило,
на схеме судеб людских
ни про́волочки не законтачило.
* * *
«Всё хорошо комплименты, аплодисменты,
розы-речи-встречи-люди-вино-кино
Только, ведь знаешь, родная, бывают моменты,
когда ни вино, ни люди, ни комплименты
ничего-то в жизни не значат, тебе уже всё равно.
Пусть даже пуля влетит в твоё чёрствое сердце,
пусть даже в ночь ты уйдёшь, где торосы и льды,
пусть даже дети тобою не будут гордиться,
и звезде Вифлеема страшно над миром светиться,
и волхвы не придут а зачем, если нет звезды?
Слава Господу, жизнь живёт и плоды приносит,
вот у дочки уже как месяц родился сын,
он орёт, титьку просит, плачет, сопит, поно́сит,
Ванькой его назвали, русское имя, блин.
Значит, всё хорошо, нормально, я счастлив, люди.
Ушли тоска, безысходность и прочий собачий мрак.
Жизнь, как папино радио: сказали и снег на блюде.
Ждём урожая осенью, ждём вот так!»
Дед Етой посмурнел, посмотрел на жену, смутился,
помидор нанизал на вилку, стёк на пол сок.
За окном жидкий месяц горбатый во тьме светился,
посветился немного и через миг усох.
* * *
Есть, Дед Етой, ржа́венькие,
кори́чневенькие, любые,
серые, голубые,
бывают даже ора́нжевенькие,
ржаны́е, реже куржавенькие,
опасные.
Люди такие разные,
страшные и не страшненькие
Небо такое дикое,
тучки в нём, ветерки в нём.
Время, чудя́ и тикая,
ока́тит вдруг город ливнем.
Я со всеми промокну,
я промокну со всеми,
высохну, ойкну, сдохну,
как мамонты в Мангазее,
чьи кости лежат на севере,
спасаемые зимой.
Я хочу быть со всеми.
Эй! Кто хочет со мной?!!
* * *
Дед Етой не морализу́ет,
встав не с той,
парализует, поляризует
как Дух Святой.
Молекулы мозга минус, синус,
косинус, космос, плюс
Смерть любого материализует.
Я не боюсь.
Смерть страшна, с детьми расставаться
нет, уволь.
А там с мёртвыми тусоваться,
кочевряжиться, рисоваться,
рожа, кожа, пошли б вы, братцы,
подальше, что ль.
Мне б какой бы пенёк отдельный
от вас от всех,
чтоб вы не слышали мой смертельный,
дурацкий смех.
* * *
«На Марсе есть вода,
носки не пахнут,
стираю иногда,
арбуз купил
У марсиан всегда,
когда бабахнут,
упадок сил.
Я, как они,
под старость одичаю.
А в старости кому я буду мил?..
Арбуз купил
по шесть пятьсот
и к чаю
я триста граммов
фиников купил»
«Ты, Дед Етой,
сменял родную Землю,
родную мать,
на чью-то полосатую, как зебру,
матрас-кровать.
И что теперь?
На Марсе тихо дышишь?
В песок плюёшь?
Родимых вздохов
матери не слышишь?
Сюда не йдёшь?
Не возвращайся,
ты нам уж не нужен,
ты окромя,
ты зол, ты плох,
ты ссохся, безоружен,
люби себя.
А мы уж вширь
сияющей Вселенной
пошлём железны наши корабли
в туманной Андромеды
облак пенный,
в Сатурн,
с кольцом играющий вдали.
А ты умри,
арбузом отравившись
и фиником усохшим подавившись».
* * *
Божий мир так натруженно дышит,
как любовник за сладкой чертой.
Дед Етой этих звуков не слышит,
он сегодня опять встал не с той.