Ой, господи! Ой, господи! Гости дорогие, проходите к столу, загомозила хозяйка и, как квочка крыльями, захлопала руками по своим покатым бёдрам, не зная за что ухватиться и куда лучше усадить дорогих гостей.
Ты, Клавдия, не мельтеши, соседи верно по делу пришли, собери на стол, а ты, Серафима, повернувшись лицом к дочери, надеть что-нить праздничное. Вынь платье из сундука, что к году новому тебе дарил, нонешнему, зайди за полог и надень его, нечего ему зазря там пылиться.
Да, какая ж там пыль-то папенька?! рдея лицом, ответила Серафима. Сундук-то новый, в позапрошлом годе сам смастерил.
Так-то оно так, а всё ж таки нечего ему там зазря лежать. Вот!
Я быстро, папенька, ответила Серафима и, оставив пяльцы на подоконнике, стесняясь посмотреть в глаза Филимона, мелкими шашками пробежала мимо него в половину дома за шторой. Вскоре оттуда послышался шорох ткани.
С широкой скамьи, выглядывавшей одним концом из-за печи, высунулась лохматая старушечья голова, открыла беззубый рот с узкими сморщенными губами и хрипло прошамкала: «Хто там, Панкратушка? Чай, гости какие, али на вулке, кто громко бает?»
Гости, маменька, гости, ты спи, до обеду ещё далеко.
А что гостям-то надоть, Панкратушка?
Не ведаю, маменька. Не тревожься, как скажут, да разузнаю всё, обскажу тебе. Не сумлевайся.
Вот и ладно. Ты внучке-то скажи, сынок, пущай водички мне принесёт, пить ужасть, как сильно хочется.
Я тебе, маменька, сейчас сам принесу, погоди чуток.
Усадив Феодосию Макаровну и её сына Филимона за стол спиной к входной двери, Панкрат напоил мать и, возвратившись к гостям, сел на скамью у окна напротив.
Вскоре к столу, быстро накрытому хозяйкой дома, вышла принаряженная Серафима. Платье, действительно праздничное, с красивыми русскими мотивами по ткани, слегка приталенное и свободное под грудью, придавало осанке девушки грацию, а лицу, освежая его своими лёгкими фоновыми красками, изящество и без того безупречное.
Летнее солнце, выглянув яркой короной из остроконечных пик кедров, осыпало маленькую таёжную деревеньку своими золотыми лучами и медленно двинулось ими в её затенённые уголки. Следом со стороны околицы донеслось жалобное тявканье собаки, правее что-то скрипнуло, левее протяжно взвизгнуло, солнце вздрогнуло, оторвалось от вершин деревьев и покатило яркой светлой полосой по улицам и домам.
Поиграв лучами на янтаре кедровой смолы, застывшей на карнизах, подоконниках и ставнях, солнце подобралось к стеклу окна и заглянуло сквозь него в дом, где за празднично накрытым столом шёл разговор между хозяевами и гостями.
Филимон нахмурился, поднёс кулак к носу и почесал его. Это действо гостя привлекло хозяев дома.
Угощенье не нравится, подумала Клавдия Петровна.
Это, что же такое? На сговор пришёл, а нос воротит, мысленно возмущался Панкрат Семёнович.
Неожиданно для всех Филимон громко чихнул и сконфузился.
Солнце, понимаете ли глаза щекочет, опустив на колени взгляд, тихо проговорил гость и тотчас услышал смех хозяина и его весёлый голос.
А я-то думаю, что это наш гость хмурной сидит. Дочь мою сговаривать за себя пришёл, а лицом хмур. А оно вот оказывается что. Ну, насмешил, Филимон Васильевич! Ну, учудил, так учудил!
А, что, Панкрат, думали о нём, Филимоне-то, как о муже дочки нашей, вот Чихнила и подтвердила, проговорила хозяйка.
Мама, ну, чего ты прям, ещё сильнее залившись румянцем, проговорила Серафима.
А я, чего, доченька, я правду говорю. Думали мы о нём, Филимоне-то, как раз перед его приходом.
Ну, мама! вновь возмутилась девушка.
Да, ты, дочка, не смущайся. Али не хочешь за Филимона? проговорил Панкрат Семёнович.
Ну, папенька, вы совсем, прям, уже! стыдливо уткнув лицо в ладони, укорила дочь отца. Люб мне Филимон, только о нём всё время и думаю.
Вот и ладно, вот и сговорились, а сейчас, соседушки, поднимем бокалы и закрепим наш сговор вином сладким, чтобы, когда время придёт, любовь наших детей ещё крепче стала.
Добрая из них семья получится, крепкая, гости дорогие! Я не супротив свадьбы их, как сказал муж мой Панкрат, как годы детей наших поспеют, конечно, подтвердила сговор Клавдия Петровна.
А солнце, заглядывая в лица людей, щекотало их глаза, которые вскоре будут в слезах. По стране шла война, но о ней, в далёкой алтайской таёжной деревне пока ещё никто не знал.
А солнце, заглядывая в лица людей, щекотало их глаза, которые вскоре будут в слезах. По стране шла война, но о ней, в далёкой алтайской таёжной деревне пока ещё никто не знал.
Поблагодарив за стол, Феодосия Макаровна посмотрела на Серафиму, глубоко вздохнула, вероятно, вспомнила свою молодость и поклонилась хозяевам дома.
Спасибо, Панкрат Семёнович! Спасибо и тебе, Клавдия Петровна, за стол добрый и слова хорошие. К осени сорок четвёртого свадьбу и справим. Сынок к тому году в городе Бийске хозяйством обзаведётся, будет, куда молодую хозяйку привести.
Да и мы, чай, не бедные, есть, что за дочерью дать, ответил Панкрат Семёнович.
Вот и славно! Дай бог здоровья вам и деткам нашим, соседи дорогие! ещё раз поклонившись, проговорила Феодосия Макаровна и вышла с Филимоном из светлого, чистого душой дома Хоробрых.
Вот ведь как оно бывает. Только проговорили и вот они. Славно, славно всё вышло! подумала Клавдия Петровна.
А Серафима, не слыша ни мать, ни отца кружила по горнице, и лицо её светилось огромным, весь мир закрывающим счастьем. В руках её была алая лента, подарок милого Филимона.
К вечерним посиделкам вокруг костра у озера Серафима пришла с лентой в косе. Девушки, увидев ленту вплетённой от самого основания косы, знак того, что у подруги появился жених, тотчас обступили её и стали наперебой спрашивать, за кого сговорена, хотя и без этих вопросов прекрасно знали, что за Филимона.
Неспроста же хаживала в дом Берзиных и подолгу играла с Марьей и Настёной, и вела разговоры с Феодосией Макаровной о сыне её Филимоне, подмигивая друг другу, мысленно говорили её подруги.
*****
О газетах и письмах изредка завозимых в таёжное село из района жителями деревни и дедом Пантелеймоном Кузьмичом Кузьминым, моментально узнавала вся деревня.
Шестидесятивосьмилетний дед Пантелеймон Кузьмич Кузьмин в последнюю субботу каждого месяца наведывался в районный центр к дочери Натальи, жившей в добротном, по его меркам, доме мужа Савла Лазаревича Ивлева. Дом тот достался Савлу от отца, а тому от его отца, а отцу от отца неведомо когда от своего отца прадеда Савла, почившего уже полвека назад или того более, никто не считал годов тех.
Серафима, узнав, что от Филимона есть письмо, торопливо шла к его матери якобы за какой-либо нужной ей вещицей и между делом спрашивала: «Нет ли писем от Филимона, хотя прекрасно знала, что есть. Что пишет? Как там ему в городе? Поди девушку какую завёл? В городе Бийске их много всяких и красивых! Когда наведается домой?» Интересовалась, как учится, спрашивала о нём, но стеснялась произнести всего несколько необычайно важных для неё слов: «Спрашивает ли Филимон в своих письмах обо мне?» Феодосия Макаровна, понимая, что ждёт от неё девушка, улыбалась и отвечала: «Пишет, голубушка, о тебе постоянно, спрашивает, как ты и что делаешь? И нет у него никакой там зазнобы. Одна ты у него на уме и в письмах его. О тебе больше справляется, нежели о сёстрах», и это была правда. Говорила, но писем читать не давала, ревновала к девушке, как любая мать, болезненно относящаяся к выбору сына, хотя давно признала Серафиму за его будущую жену.
Утро понедельника, дня двадцать третьего, месяца июня выдалось хмурым. Ещё с вечера до этого дня по небу поплыли тёмные облака, а в полночь по тайге ударил сухой гром с ветвистой во всё небо молнией.
Господи, не к беде ли?! Ишь, как разыгралась сухая гроза, перекрестившись, проговорила Феодосия Макаровна. Как и в ту ночь перед уходом Васеньки в тайгу. Сказывал на недельку и вот, подишь, как всё обернулось. Год как уже сгинул невесть где.
Сон пропал. Встала, зажгла керосиновую лампу, умылась, поставила на стол бадейку с подошедшим за ночь тестом, посыпала столешницу мукой и, оперевшись правой щекой на ладонь, задумалась.
Перед глазами пролетели детство, девичество, замужество, счастливые и тревожные дни, всякое бывало, и с мужем ссорилась и с детьми, порой непослушными
А всё-таки счастливы были, и жизнь худо-бедно сложилась. Сына-помощника вырастила и дочерей на ноги поставила.
Раскатистый гром пронёсся по-над тайгой, ярко блеснула молния и тишина, даже собаки, предчувствуя что-то неладное, не издали ни звука.
На исходе ночи тёмное небо стало медленно рассыпаться на серые перья. На западе они были насыщены чугуном, на восток светлели, на горизонте приобретали серебристый оттенок с отливом розового цвета, вставало солнце. Где-то раскатисто ухнуло, ночь последний раз излила на землю небесную боль и вот уже ярким алым цветом вспыхнул горизонт на востоке. Утро нового дня разбудило таёжное село, запели петухи, в тайге проснулись дневные птицы, собаки устроили перекличку и тягуче замычали коровы, призывая себе своих хозяек. Пришёл новый летний день.