Следующая связь с «маньяком» пошла из университета, которую передавала моя сердобольная знакомая, но я отмахнулся. Михаил посмотрел на меня так, словно сегодня или завтра мне придется сделать что-то помимо потасовки с соседом, которого я и так ненавидел.
Маньяк, значит, за нами следил. Он знал номер Михаила, его учителей и родителей, мой номер и моего соседа. Может быть, с убежищем в моей комнате я тоже прогадал?
Мария Морф была откровенной болтушкой, что придавало ей больше прелести и очарования. Она словно восполняла собой тот необходимый баланс речи, который приходился на ее мужа. И откровенно раздражала. Меня очень. Но я молчал. Михаил же берег отношения с ней, как муж, и со мной, как с другом.
Мне же не хотелось вмешиваться в их отношения в период встреч и свиданий, потому что это его выбор, а не мой.
Михаил был первым критиком, чье мнение я учитывал больше второй жены. Тогда у него в гостях мы распространялись немного о современной литературе. Да, повторяюсь. Да, в виде сплетни. Извините.
В Евгетии, что чиновники, что писатели, организовывались в отдельный класс. Тогда-то ему, Михаилу, и позвонили.
Михаил Морф даже не спросил, жива ли она, цела ли она, чего хочет этот маньяк, который уже третий месяц шантажировал Метрональдс. Даже если это была шутка, Михаил решил не участвовать.
Я глупо заметил, что, если бы это и была шутка, но недооцененная, то она является бесполезной. Михаил промолчал.
Слишком сложно выразился, да? Попробую иначе.
Кто больший дурак, если шутку не поняли: кто ее придумал, или тот, кому ее рассказали?
Длилось мучение с кражей Марии долгие трое суток. Это нам прибавило и жизни, и смерти. Михаил стал седеть и лысеть одновременно. Я не утрирую.
После принятия клятвы Ганнибала чиновники еще больше озверели. Теперь они жили одним днем. До выхода на пенсию еще далеко. Пока же Орден Зла доберется до них, страдали по-прежнему самые невинные и безучастные. Михаил отшучивался.
В средствах массовой информации поднялась шумиха. Девушку украл маньяк, а муж избегает контакта. Полиция уже ищет обоих. Мы передислоцировались в другое жильё.
Михаил что-то писал в своем блокноте. Он много писал. Но хотел писать мало. Один его рассказ стоил романа Куприновой «Ромашов на поединке».
Когда ввели налог на творчество, Михаил промолчал. Когда стали придираться к каждому слову, несущее «агрессию» и явные «гендерные признаки мужественности», Михаил не проявил активности. Даже когда намечался закон «на привлекательность», он сохранил спокойствие. Его скромный бюджет уходил на критические заметки, которые кормили его семью, не считая матери, она жила в Дарграде.
И вот теперь добавился налог «на вызов агрессивного воздействия по отношению к представительницам эволюционного развития». Михаил Морф платил за свое воображение, за свой талант, за красоту своей жены.
Последующие попытки маньяка связаться с Михаилом были через его родителей. Но предупрежденная мама, любящая мама, беззаветно преданная мама послушалась сына. Хотя невестку она все-таки любила.
Мне трудно об этом судить, потому что я не видел их единственной встречи.
Михаил еще тогда позвонил с моего второго смартфона «Шуйский», чему я был и смущен, и несказанно рад. Мать заперлась в квартире, благо, как намекал Михаил, она была очень экономной женщиной, способной выдержать безвылазно больше месяца. Опять же, ночью ведь не установишь патруль, как в фильмах?
Можно назвать это явление, явление молчания, маниакальным. Когда-то эту фразу мне сказал наш друг, Думбровский. Наркотики возвращают умерших. Мне же всегда нужно было с кем-то поговорить.
Однажды фразу моего покойного друга, выпрыгнувшего из восьмого этажа, я перефразировал Михаилу Морфу. Он не отреагировал в свойственной ему внимательной манере. Моргнул глазами и все.
На следующий день, немного позже, чем рассчитывалось, к Михаилу уже подходили с записками, которые он, не читая, рвал. На горизонте наметились опера, сыскари, и прочие охранные структуры.
Невольно, он отстранился от всех, как будто отклонился ко мне и хотел что-то сказать. Но промолчал.
Преданные собачьи глаза людей оскорбляли мою природу. Я был в бешенстве. Меня бесило проявление этой заботы. Никто не понимал, почему так поступил Михаил. Никто.
Мария удостоилась шепота Михаила. Они, не имея места для секретов, первое время ютились у меня, на первой квартире. Кажется, он, как влюбленный мужчина, говорил лишнее.
Мария удостоилась шепота Михаила. Они, не имея места для секретов, первое время ютились у меня, на первой квартире. Кажется, он, как влюбленный мужчина, говорил лишнее.
В его черновиках встречал фразы «молчание как бунт», «дар как выражение». Мне нужно было спать. У меня была лишняя комната. Да, я подсматриваю хотя бы на том праве, что живут у тебя. А иначе как? Зачем писать, если не хочешь девочек и наркотиков? Зачем сдавать комнату друзьям, если не хочешь услышать, как они занимаются сексом или хотя бы выведать, что хранят их смартфоны.
Когда же к Михаилу подошли с устным сообщением, этот, Михаил Морф, ранее молчаливый и неуверенный, нанес самый уверенный удар слева. Человек пошатнулся. Михаилу пришлось убегать.
Я же все равно не мог сосредоточиться, потому что под воздействием «Княгини Мышкиной», очень сильного психотропного наркотика, не мог остановиться.
За эти трое суток я успел настрочить три рассказа и одну повесть, не считая рецензий и сообщений. Нет. Этот смартфон «Рюрик» был глушеный, мертвый.
Я включил память, которая, как оказалось, у меня была. Я полемизировал со всеми любимыми классиками Евгетии.
Мария Морф была из тех замечательных девушек, к которым относишься солидарно, потому что она не твоя и потому, что она не твоя, то есть, не интересна.
Что выбор Михаила, что его критические обзоры это совсем разные Михаилы. В жизни и быте он был прост. В статьях дерзок и независим. В отношении к девушкам жертвенен и покорен.
Вначале возмущались, что насильник и маньяк остается безнаказанным. Потом говорили о замечательных качествах жертвы, той же Марии. Какой она замечательный музыкант, отличница учебы, ученица храма Дмитрии. Тут и исповедальник не избежал публичности. Восхваляли целомудрие Марии. Убеждали в психозе маньяка. И тут о бесчувствии и бездушности мужа, который, как трус, прячется у очередной любовницы, у друга-гея (это было, видимо, про меня, хоть и неправда, да что уж), у кого угодно, и даже не пытается выйти на связь с полицией. Борис Берия ждет явки Михаила Морфа в участок.
И Михаил скинул мне одну запись, что, если выживет Мария, он напишет действительно хорошую книгу «Дар бабочки».
К нам подбежала настырная девица или настырная девольвица. И взгляд Михаила говорил о просьбе. И я избил эту курицу с микрофоном, с ее репликами, с ее обвинениями.
Марию нашли на скамейке в бульваре им. Набокова спустя три дня. Кажется, космонавт. Она была здорова, но несколько шокирована.
Свою пощечину Михаил получил.
Конечно, были обсуждения, что Мария так специально сделала. Связалась с любовником. Подговорила его. Научила. Может быть, все было иначе. Никто не скажет всей правды. Даже я.
Мария раздражала не только своей болтливостью, но и приверженностью к женской версии Дмитрии-богини. Не во имя Дмитрия, а во славу Дмитрии.
Михаил изучил многие религиозные аспекты, связанные с этим, и как-то раз рассказал мне.
На Михаила Морфа психотропные вещества почти не действовали, в отличие от меня. Но даже здесь, в больнице, он их не стремился употреблять. Зато трава «Брюсова» попускает после трехдневного употребления «Княгини Мышкиной».
Несколько ночей, мучаясь молчаливым ответом Марии, еще до свадьбы, Михаил рассказывал, что он чувствует. Впервые мне пришлось удивиться и разозлиться тому, как он много говорит.
В его словах было маниакальное молчание масс. Он говорил о цикличности истории, о глобализме, о бунте. Размышлял о современном мироустройстве. О бесполезности Ордена Зла. О жадности политиков, что это болезнь, которая прогрессирует с годами; о «вахтенных» сторожах и надсмотрщиках. Сколько их у касс, у проходов, в различных торговых центрах.
Молчаливых и тихих не любят. Но в эту ночь, испытывая очередной приступ множественной воли, как я это называл, я слышал и слушал. Как же он много сейчас говорит. Тихие бунтари, которых, сколько не дави, они не сломаются, подогнутся, но не сломаются. Они не выйдут на улицы. Не будут кричать. Не будут голосовать. Не будут возмущаться.
Однажды Михаила Морфа остановила полиция. И продержала в участке трое суток за то, что он ничего не собирался подписывать. Он и не подписал. Говорит, что два раза такое было в школе. А что они могут сделать, если ты молчишь? У них ничего нет. Слова это улика. Не случайно же в некоторых фантастических книгах о мифической стране зачитывают права, что вы имеете право молчать. Но там хитрость, и у нас хитрость.