Я не стал разуверять торговца, говорить, что вовсе я не сведущ, что я с людьми дела не имею, а все с бумажками да с бумажками. Впрочем, он и сам это знал, а просто опять мне польстил.
Но за что же его приговорили к каторге? спросил я.
О! Это политический сюжет! Так и быть, расскажу вам.
С интересом узнал я, что Достоевский посещал тайный кружок, возглавляемый неким Петрашевским. Там он вместе с другими петрашевцами (так скопом именовали всех участников кружка) изучал запрещенные социалистические идеи и читал письмо Белинского Гоголю, бывшее под еще большим запретом. Всех этих вольнодумцев арестовали и судили военным судом за мечты «о возможности попрать священнейшие права религии, закона и собственности». Приговор был суров смертная казнь через расстрел. Но затем суд учел смягчающие обстоятельства и заменил расстрел каторгой. Обвиненным об этой замене, однако, не было сообщено. Им пришлось пережить инсценировку казни, устроенную, вероятно, из воспитательных соображений. На Семеновском плацу в Петербурге петрашевцам, в том числе Достоевскому, был зачитан первый, расстрельный приговор, им завязали глаза, якобы чтобы привести его в исполнение, и они в слезах и ужасе мысленно попрощались с жизнью. Солдатам был отдан приказ целиться. И тут сыграли отбой и огласили приговор действительный к каторге. Невозможно вообразить, что испытали те, с кем сыграли такую жестокую шутку!
История эта была, как оказалось, общеизвестна, несмотря на ее замалчивание властями, и книготорговец даже слегка пристыдил меня за то, что я в нее до сих пор не был посвящен.
Его рассказ меня впечатлил, на что он, по всей видимости, и рассчитывал. Автор «Бедных людей» представал теперь для меня в романтическом и страдальческом ореоле, и именно поэтому я склонился к приобретению этой книги. Стоила она, если я правильно помню, как раз два рубля.
Беру! сказал я, и мы ударили с торговцем по рукам.
Должен заметить, что в итоге я остался разочарован покупкой. Роман мне показался плох, и я решительно не понимал, чем восторгался Белинский. Да и не роман это был, а так, мелкая повестушка! В общем, объегорил меня книжник. Ну да что поделать!
УЧИТЕЛЬСТВО
Какое-то время после того как был принужден уйти из писарей, я прохлаждался без места и, соответственно, без внесения своей лепты в семейное благосостояние. Естественно, отца не могло порадовать такое положение вещей, и он придумал, как мою судьбу устроить и свою облегчить.
Хватит тебе бить баклуши, сказал он однажды. Пойдешь по моим стопам.
«Пойдешь по моим стопам»? Слишком громко звучало для учителя с копеечным заработком. Я даже усмехнулся.
Это учительствовать, что ли? спросил я, не до конца веря, что это не шутка.
Учительствовать! подтвердил отец вполне серьезно. Был бы ты, Сашка, царский сын царствовал бы, генеральский генеральствовал бы. А уж коли родился сыном учителя, то одна тебе дорога тоже в учителя. Чай, неспроста у тебя в писарях не вышло жизнь подсказала, что ты не тем занялся.
Но вы же сами мне в писари идти присоветовали! возмутился я.
Да, сам, согласился отец. Что ж, признаю свою ошибку. Но теперь ошибки быть не может. Кесарю кесарево.
Как известно, звание приходского учителя может при небольшой подготовке получить любой желающий, начиная с семнадцатилетнего возраста. Что ж, мне как раз к тому времени исполнилось семнадцать. Дело оставалось за малым выдержать испытание.
Экзамены на учителя проходили в Воронеже, куда я и отправился самостоятельно. Плевые, должен сказать, экзамены оказались. В особенности если учесть, что отец прекрасно представлял, какие будут на них вопросы, и натаскал меня отлично.
Я блестяще справился с устными и письменными экзаменами, сносно дал пробные уроки, что тоже было частью испытания, и получил свидетельство на звание учителя приходской школы. Мне было даже удивительно, как легко и просто все прошло.
Чем еще знаменательна оказалась та поездка в Воронеж, так это тем, что тогда я впервые увидел живого писателя. Точнее поэта.
Обретался в ту пору в Воронеже стихотворец Иван Никитин. Было ему тогда уже тридцать лет, но первые его стихи только-только появились в печати в воронежских, а потом в столичных изданиях. Несколько поздний дебют для поэта, но более чем успешный. Критики по силе дарования сравнивали его с Кольцовым, а обыкновенные читатели ни с кем не сравнивали, а просто полюбили его бесхитростные, искренние стихи.
Все это рассказал мне семинарист, у которого я квартировал и с которым сдружился. Говорил он о Никитине с чувством гордости, поскольку тот был воронежской достопримечательностью. Признаюсь как на духу, я испытал к незнакомому мне тогда Никитину зависть, слыша, какое восхищение сквозило в содержании и интонациях речей моего приятеля. За давностью лет точно сказать уже невозможно, но смею предположить, что именно в тот момент я стал мечтать о карьере литератора, чтобы и меня увенчали лаврами поклонники.
Впрочем, выяснилось, что Никитин не профессиональный литератор, а пишет, как говорят в таких случаях, по велению души. Основное же его занятие содержатель постоялого двора. Да-да, как моя бабушка!
Семинарист, казалось, поставил перед собой задачу показать мне Никитина во что бы то ни стало. Несколько раз за то короткое время, что пробыл я в Воронеже, он водил меня к никитинскому постоялому двору, но всякий раз Ивана Саввича не было на месте. Из-за этих неудач друг мой приуныл, его как будто снедало ощущение вины передо мной. Я его утешал, говоря, что ничего, мол, страшного, когда-нибудь буду я еще в Воронеже. Но семинарист возражал:
Нет, это такой человек, такой человек, ты должен его увидеть! Может, записку ему оставим? Или сами останемся да подождем?
Да ты вообще хорошо ли его знаешь, чтобы ему надоедать?
Нет, не знаю вовсе. Просто видел его как-то на улице.
И только? Пойдем-ка тогда домой!
К радости моего товарища, в последний день перед моим отъездом восвояси в Валуйки произошла счастливая случайность. Нам все-таки встретился Никитин не на постоялом дворе, куда мы уже отчаялись ходить, а на главной городской улице Большой Дворянской.
Когда мы совершали по ней прощальный для меня променад, семинарист вдруг толкнул меня в бок.
Вот он!
Кто?
Да Никитин же!
Где?
Да вот же стоит, что-то в витрине разглядывает.
Приятель обратил мое внимание на молодого еще человека, который действительно что-то высматривал в витрине магазина. Этот человек, в шинели и картузе, и был Никитин.
Мы встали в отдалении и долго глядели на него. Он на витрину, мы на него. Вся решимость семинариста, так жаждавшего познакомить меня с Никитиным, разом куда-то улетучилась.
Ну, что же ты? прошептал я ему. Давай подойдем?
Тот покачал головой.
Иди, пожалуй, сам. Я тут подожду.
Делать нечего. Изображая всем своим видом развязность, я приблизился к поэту и завел разговор.
Вы господин Никитин?
Он посмотрел на меня тяжелым, неприязненным взглядом. Меня это, однако, не смутило: со слов семинариста я уже знал, что Никитин угрюм и необщителен.
Так это вы? повторил я.
Да, коротко ответил он.
Так это вы написали стихотворение «Русь»: «Под большим шатром голубых небес вижу даль степей зеленеется. И на гранях их, выше темных туч, цепи гор стоят великанами».
Я прочитал все это довольно длинное стихотворение наизусть. Никитин выслушал меня не перебивая; лицо его оставалось совершенно невозмутимым. Когда я закончил, он кивнул:
Да, это мое.
А вот это: «Поутру вчера дождь в стекла окон стучал; над землею туман облаками вставал»
И снова продекламировал до конца.
Да, и это мое.
Я воодушевился и прочитал ему еще несколько его же стихотворений я поневоле запомнил их, ибо мне ими успел надоесть мой друг-семинарист.
Никитин все слушал и слушал, и никак невозможно было понять, что у него внутри: досада ли, что незнакомый юнец пристает к нему на улице, или же ликование, что его поэзия нашла своего ценителя в лице этого самого юнца.
Когда запас моей памяти иссяк, я умолк и не знал, что сказать. Никитин тоже долго молчал и о чем-то размышлял. А потом сказал:
Все-таки скверные у меня стихи.
Приподнял картуз в знак прощания и двинулся прочь.
Я стоял опешив. Странный он все-таки, этот Никитин
О чем вы так долго разговаривали? Это мой приятель подошел и спросил.
О том, о сем, ответил я.
А если подробнее?
Он меня расспрашивал об экзаменах на учителя.
Правду я почему-то не сказал.
Что я все-таки вынес из недолгого и, прямо говоря, малосодержательного общения с Никитиным, так это следующее: если хочешь быть литератором, будь готов к неудовлетворенности своими произведениями. Вон Никитин о своих замечательных стихах отозвался как о скверных, когда послушал их из чужих уст. Но вместе с тем, эта самая неудовлетворенность не мешала ему сочинять дальше, до самой кончины.