Не утерпела, сказала, мол, что только днем он дикий зверь, а ночью вполне себе мужчина как мужчина.
Сперва обрадовалась мать, да и сестры но тут их пуще прежнего любопытство взяло ну а каков из себя, ну а что, ну а как, а почему, а так ли, а эдак ли?
Ниив уже и не рада была, что проболталась сказать-то нечего!
Ну как она пояснит, отчего не видела никогда его лица, и какой он из себя, знать не знает?
Ну что ж, деваться некуда, потихонечку выложила под расспросами девушка все, как есть, да пожаловалась вот бы правда, посмотреть хоть одним глазком, какой он с лица-то, супруг ее?
Потому что ну ведь понятно же и самой ей ужасно любопытно было, и истомилась этой неизвестностью девичье любопытное сердечко сил нету как. А тут еще домашние масла подлили в пламя пытливости ее!
Глубока темнота, ничего не разглядишь, когда приходит! А пока свечи не потушу, не явится! пожаловалась девушка.
А ты спрячь под подушкой огарочек свечи да огниво, дождись, как уснет ну и потихонечку глянь! Никто ж и не узнает! посоветовала мать. Ну а то видано ли дело, не знать, с кем супружеские узы тебя соединили!
И, хоть и совестно девушке было, а все равно решила она так и сделает. Уж больно разбирало любопытство ее.
И вот вышел срок гостевания в родительском доме, вернулся за Ниив ее супруг, отнес обратно домой.
И в первую же ночь, как стала ложиться, девушка вспомнила материн совет. Припрятала огниво, да и свечку не забыла, и стала ждать, притворившись спящей.
В положенное время, когда была темна, точно густой звериный мех, ночная тьма, раздался легкий хлопок двери, неспешные шаги, шорох снимаемой одежды, а после прогнулась под тяжестью опустившегося на нее тела вторая половина кровати.
Очень скоро дыхание лежащего рядом стало глубоким, медленным и ровным так только глубоко спящие дышат.
Тут-то Ниив быстро села, вытащила припасенную свечку, чиркнула, торопясь, огнивом сразу получилось поймать искру, хоть и тряслись руки с нетерпения. Затеплился огонек, прикрываемый ладонью, и, замирая, прошла любопытная жена ко второй половине кровати.
Свет озарил спящего, и едва сдержала девушка изумленный вздох лежал на простынях мужчина столь прекрасный, что слов описать не нашлось бы! По всему видно принц или король, и великий воин при том.
Никогда не видела Ниив столь благородных черт и столь совершенного тела, и оттого сердце ее забилось так часто, что казалось вот-вот из груди выпрыгнет, а самой ей безумно захотелось поцеловать его сию же секунду.
О, как хорош собой мой супруг! воскликнула она в волнении столь сильном, что руки начали у нее дрожать, и, на беду, так сильно, что сорвалась со свечи капля горячего воска и упала на плечо спящего.
Тот вздрогнул и проснулся.
Что же ты наделала, Ниив, горько молвил он, увидев склонившуюся над ним девушку со свечой. Всего-то ничего подождать оставалось, и был бы я твоим навечно, как и ты моей, но теперь же
Что теперь?
Теперь нам придется расстаться, и, боюсь, навсегда. На мне и всем моем королевстве лежит страшное проклятье, и сроку ему оставалось до конца года. Днем я был оленем, а ночью самим собой, но никто меня не должен был видеть. Но и не жениться мне было нельзя коли не нашлось бы до конца этого же года девушки, что пошла бы за меня остался бы я зверем навечно. А теперь твое любопытство погубило все! Злые чары заберут меня далеко на север, где поднимаются горы на границе моей земли и неба, и там сидит в моем прежнем замке страшная черная ведьма, что прокляла меня. Теперь она сделает со мной, что пожелает, а все мое королевство достанется ей. Прощай, Ниив. Больше мы никогда не увидимся!
Только договорил он, как налетел страшной силы ветер, закружил все, и, казалось, начал сам дом рушиться, а ветер подхватывал камни и перебрасывать их, играя.
Зажмурилась несчастная Ниив крепко-крепко, закрыла голову руками и в тот же момент разум ее померк, точно окунули девушку в глубочайший сон какими чарами.
Когда пришла она в себя, то не было уже ни дома, ни знакомой полянки, и оказалось, что лежит она посреди какой-то неприветливой прогалины в глухом ельнике, сумеречно вокруг, так что неясно то день такой непогожий или же сумерки собираются? Да еще туман наползает седыми клочьями
Огляделась Ниив, да приметила тропку ровно серая нитка пряжи, меж папоротников затерявшаяся!
Ухватилась за нее и пошла вперед, не сидеть же среди леса босой да одетой лишь в одну рубашку!
Сколько шла она незнамо то, но ноги исколола, устала, и чуть не плакала уже с досады, страху и боли, когда впереди затеплился живой яркий огонек, рыжий, как кленовый листок во мхах.
Собрала остатки сил и устремилась к нему, такому долгожданному. Вот, глядь вырос огонек, оборотился окошком избушки такой крохотной, что, казалось, выросла та избушка-землянка сама, ровно гриб после дождя, оттого приземиста и неказиста, шляпка кривая, стенки мхом обросли а все жилье, да не нечисти какой вон, над входом и «тривершие Лорахо3» прицеплено, странное, из веток да трав с камушками какими-то сплетенное, а все же оно, натурально.
Не успела Ни в дверь постучать, как та сама раскрылась перед ней, а из глубины домашнего тепла, что пахнуло из налитой светом очага утробы дома, раздался скрипучий, но приветливый голос:
О, гляди-ка, живая душа на огонек забрела! Заходи, милая, заходи, уж темнеет, да ты, верно, притомилась издалека ли идешь?
Ниив шагнула внутрь и увидела крохотную сгорбленную старуху с волосами, что паутина, белыми да клочковатыми, и носом таким длинным и острым, что та старуха им в очаге мешала угли, точно кочергой.
Издалека, наверное, бабушка
Чаво, милая, потерялась, штоль?
Да, вздохнула Ни, потерялась, совсем потерялась!
Старуха была ласкова и приветлива с девушкой, накормила, напоила, одежды выдала из своих запасов, крепкой и ноской, зеленое с голубым, как дома Ни привыкла носить.
А в ответ девушка поведала все, что с нею приключилось.
Охохохохо! Ну и в историю ты попала, милая! заохала старуха. Как же угораздило тебя муж твой это ж в самом деле король всей здешней земли, от окраины моего леса и до ледяных гор на севере! И теперь изведет его черная злая ведьма!
Так что же мне делать? Неужели никак помочь нельзя?
Помочь-то? Помочь, милая, всегда можно, да только хватит ли у тебя духу на то? Это не прогулка за ромашками будет, совсем!
Готова, бабушка! На все готова! Я все испортила мне и поправлять!
На все? Да знаешь ли ты, на что обрекаешь себя, прежде чем словами такими бросаться?
Я люблю его! И я хочу вернуть своего мужа! Я не только свою судьбу на клочки разломала, так тем более не могу отступиться. Как бы так снова склеить то, что разбито?
Склеить, милая, никак. Судьба это тебе не миска и не горшок! Судьба она как полотно из нитей разных где яркая, нарядная, пестрая, где простая серая, а где черная, как боль Склеить никак. А вот новую нитку выпрясть и ею разрыв зашить то можно. Но, повторю я, то будет так сложно и так тяжело, что никто, кроме тебя самой, не сможет у тебя этого испросить.
Я согласна, только скажи, знаешь ли, как мне быть?
Ну слушай, храбрая. На свою голову спросила теперь слушай! и старуха, сплеснув крыльями старой, серой, что перья зимней совы, шали, подскочила на месте. Метнулась по стене ее тень, огромная и изломанная да не напугалась Ниив ни капли. Не осталось места для страха в девичьем сердце уже, верно.
Слушай! крикнула старуха, и голос ее возвысился, став гулким и грозным, точно порыв ветра в вершинах древних елей. Муж твой под властью черной ведьмы Ангарвы, и прикован теперь он к скале, на самом высоком пике из гор, что далеко на севере! Обращенный в черного оленя, день и ночь он силится сбросить зачарованную цепь с себя и умчаться прочь но стерегут его злые собаки ведьмы Ангарвы! Только тот смог бы помочь, кто знал бы, как одолеть колдовских собак и снять зачарованную цепь, но ничем той цепи не разбить, кроме как разрыв-травой синецветной. Траву эту тоже добыть наука мудреная долго идти за нею, за небывалою. Синяя та трава вся, целиком выросла она там, где неба кусок на землю упал, оттого и цвета небесного. Поет трава и днем и ночью, выплетает заклинания, что могут одолеть замки и препоны любые, что меняют пути и прядут новые нити в ткани судеб, разрывая прежнее, спутанное да неказистое. Срезать траву эту можно лишь золотым лезвием, на которое чары накладывали три дня и три ночи, чтоб победить природную мягкость золота и заставить светоносный металл стать крепче, чем слезы скал4! Ибо трава эта, Синецветной прозываемая, грозовой травой и разрыв-травой, поет и днем и ночью и крушит любые запоры, любые путы разбивает, меняет пути и крошит железо, как сухую листву в горсти!