Митя спрашивает: «С чего начнем, с ухи или рыбы на рожне?»
Ухи очень хочется, но начнем с водки, да не какой-нибудь, а особливо «Московской», традиционно под черный хлеб и малосольный огурец. Налили по второй «под уху». Выпили под эту вкусность и по третьей, а больше наливать не стали, так как исходил ароматом дикой смородины, таежных корешков да травок чай. Дмитрий, заткнув пробкой, убрал половину бутылки водки, и мы приступили к чаепитию. Митя говорит: « Ты ажно вспотел, вот так и надо. Ешь потей, работай мерзни, на ходу маленько спи». Не прав был Митя, что «чай, не водка, много не выпьешь». Кружку за кружкой пил я с наслаждением, обжигающий губы чай, с кусочком комкового сахара вприкуску. Чаевничали долго, с разговорами. Я говорю: « Хорошо то здесь как». Митя: « Еще того лучше, у костерка, на каменной косе. Камешек под голову, да пару под бока. Вот пусть наши благоверные дома на пуховых перинах помучаются». Разговор повернул на извечную тему. И я спросил: не тот ли передо мной Митя, который на черноморское побережье, в санаторий, через соседнюю деревню ездил? Митя вздохнул.
Чего бы я на курорте делал, народу там уйма, а я привык к сибирской тайге. О том, что получилось не сожалею, с женой подали на развод, не надо перед ней больше хитрить, да она уже сошлась с зоотехником со зверофермы. Из нашего же села, я то хоть лыжи вострил в соседнее село. Мне об этом ещё раньше анафемская душа, Марья искусница, доносила, она же меня и на «курорте» выследила и моей благоверной доложила. Или виды какие Марья на меня имела, или со свету сжить хотела, кто знает? А только глаз свой урочный положила. Раньше заметил, что тропит меня Марья и скрадывает, как тот медведь рыскун. И куда налажусь на рыбалку, на охоту, с ведром пустым меня встретит и благ всяческих накажет. Уж как я ни исхитрялся, а она как с под земли, как с воздуха образуется. Потом у меня все из рук валилось, и ружье осекалось и мимо стреляло, и руку топором едва не изувечил, и лесина-выворотень на меня заваливалось. В трех кедровых соснах плутал, это на своем охотучастке, где за два десятка лет всё исхожено вдоль поперек. Дерево рухнуло, а ветровала не было, чуть отскочил, да и рыскуна похоже, она на меня напустила. Получилось, что не я за ним охотился, а он меня скрадывал, и если бы не мой верный пёска Соболь, не сидеть бы мне сейчас с тобой у костра, не чаевничать. Получилось с рыскуном совсем не так, как в геройском кино кажут, да в книгах пишут. Нет. Когда рыскун из скрадки на меня махнул, я едва успел ружье на изготовку взять, а куда стрелить накатывается смрадная серо-бурая гора большая, а стрелить вроде бы и некуда. А тут наваждение, блазнится мне, что вроде, как Марья пустым ведром голову ему оберегает, и не успел я стрелить убойно, да повис у него на морде пёска мой Соболь. Это его Бог в подмогу послал, не иначе. Сбоку Соболь взметнулся и повис у рыскуна на морде, понял он, что мне конец сей миг придет, и за меня смертушку принял. Рыскун башкой чуть в сторону повел, да когтистой лапой по животу Соболя полоснул, в это время наваждение у меня с глаз пропало, и я стрелил из двустволки. И пулю, и картечь положил между ухом и глазом, потом еще двумя выстрелами в упор упокоил. После по его следам прошел и понял, что рыскун на меня охотился, обраненный он был кем-то, рана беспокоила. На зиму залечь бы не смог, не накопил жира для зимней спячки, наделал бы он худших делов: окромя задранных коров, на людей, видишь, охотиться норовился. Слышал я, что псы все в рай попадают, как думаешь?
Про всех не скажу, а твой Соболь точно там, негде ему больше быть, геройскую смерть принял.
Вера в православного бога у Дмитрия удивительно и причудливо уживалась с язычеством. Верил он в лесных и водяных духов, да и поклонялся им. Я спросил: «Как так получается?» Дмитрий, глазом не моргнув, сказал: «Бог-то главный, а эти у него в услужении, на побегушках. А попробуй-ка им не поклонись да не подмасли в тайге-то, чё добудешь-то? Да им много и не надо. Крупки горсточку, щепоть соли, сахара. Ну, спирту чуть плеснешь, гильзу можно подарить, тряпочку какую навязать. Без этого нельзя, удачи не будет. А уж Господь с ними сам разберётся, не нашего ума дело. «А у тебя как вот ласковое отношение к Всевышнему с партбилетом уживается?» И ещё спросил Дмитрий, мол, какие три желания заветных я загадал, когда он выпустил первую щуку. Да я не успел ахнуть, как она за борт сиганула, отвечаю. Так опять же я не Емельян, а Николай.
Вера в православного бога у Дмитрия удивительно и причудливо уживалась с язычеством. Верил он в лесных и водяных духов, да и поклонялся им. Я спросил: «Как так получается?» Дмитрий, глазом не моргнув, сказал: «Бог-то главный, а эти у него в услужении, на побегушках. А попробуй-ка им не поклонись да не подмасли в тайге-то, чё добудешь-то? Да им много и не надо. Крупки горсточку, щепоть соли, сахара. Ну, спирту чуть плеснешь, гильзу можно подарить, тряпочку какую навязать. Без этого нельзя, удачи не будет. А уж Господь с ними сам разберётся, не нашего ума дело. «А у тебя как вот ласковое отношение к Всевышнему с партбилетом уживается?» И ещё спросил Дмитрий, мол, какие три желания заветных я загадал, когда он выпустил первую щуку. Да я не успел ахнуть, как она за борт сиганула, отвечаю. Так опять же я не Емельян, а Николай.
Дмитрий отгрёб в сторону угли костра, веничком подмёл, чтобы не было искр, на новом месте подбросил на тлеющие угли ещё хвороста, бросил кусок брезента на бывшее кострища, прилёг вздремнуть. Я посидел ещё у костра, закурил. Глядя в небо, усыпанное звёздами, куда из костра улетали золотистые искорки, мысленно обратился к Господу Богу с возблагодарением за ночь эту, задумчиво-чудную. И не просила душа моя ни стай «зубастых кобылок», ни материальных богатств, а радовалась телесному здоровью, благолепному слиянию с матерью природой. Не спалось. Отойдя от костра, побродил по необыкновенному лугу. Уже пала роса. Над лугом вился колдовской белесый туман, жаловался на что-то рыдальщик-кулик, трещали коростели-дергачи, крякали утки, пролетела ушастая сова мышатница, шла обычная луговая жизнь. Даже комары унялись. Река спокойно несла свои воды, не рябила; слышались всплески, наверное, щуки паслись, или окунь разбойничал. И думалось легко и о хорошем. Возвратившись к костру, прилёг на край брезента, возле Дмитрия, от нагретой костром земли ощутил тепло. Дымокур отгонял комаров.
Проснулся я на рассвете, однако же, Дмитрий уже успел и лодку накачать, и костер, подёрнувшийся седым пеплом, подживить, остатки вчерашней ухи взгреть и чайник свежего чая накипятить, с травками да чагой, со смородиной. Позавтракали рыбой, пожаренной на рожне. Попили чаю.
Оббулькали залив. Митя уже поплыл к сетям, снимал «верёвкой», то есть снасти вместе с рыбой вытаскивал в лодку, да при этом сыпал шутками-прибаутками. Я пытался его урезонить, на что Митя пропел, что он «жил в лесу и молился колесу, и что если Митя бреется, значит, он надеется, на улов надеется, значит, будет жить».
На берегу, мы выпростали из сетей щук, перебрали сети, повесили на ветерок обтечь и подсушиться. Щук было не просто много, а очень много, гораздо больше того, сколько съесть можно, угостив и родных и знакомых. Митя посмотрел на меня и спросил: «Почто загрустил, пана, оно конечно, часть востропятых ускакала вчарась, так и сегодня натолкалось нам подходяще». Я рассмеялся и ответил, что девать мне столько некуда. «Десяток возьму, остальное забирай себе», говорю. Митя руками развел.
Да, что ты такое говоришь, другой раз так не скажи, в кумпании так нельзя, укорил он. Мне ведь тоже больше десятка не осилить, дюже много. Возьмём по десятку, а об остальном не твоя печаль». Раскинули две кучки по десять щук. Я отвернулся, а Митя указал на одну, спросил: « Это кому?» «Это тебе» «Ну и славно, складывай своих в рюкзак». Сложили снасти, посуду, переоделись. Митя залил водой костер. Я говорю: «Так здесь вроде бы и гореть-то нечему».
Нет, огонь пищу себе найдёт. Бережёного и Бог бережёт. Я в тон добавил: «А не бережёного конвой стережёт».
Митя отреагировал серьезно:
А тех, которые тайгу жгут, и надо стеречь, чтобы другим не повадно было. Совсем уж собрание. Митя, окинул становище взглядом, не забыли ничего. И давай страшную «запугу бормотать». Смысл сводился к тому, чтобы «никто в загашник на плёсо не совался, чтобы водяной глаза завидущие застил, а руки загребущие силы лишал, чтобы вокруг плёса водил, а места не показывал». Я спросил: «На какое время запуга?» «А на тридцать лет и три года ровно, ответил Митя. И мы уехали.
Прошло ровно тридцать лет и три года, действие табу закончилось, поэтому я и поведал о том « Митином загашнике».
Два года переделывал меня Митя из удильщика в рыбака. К удильщикам он относился со снисходительным уважением: как воспитатель к своим подопечным в детском саду. Научил и зимой сетями из подо льда ловить. При переборке сетей, когда за минус 20° и обжигает хиус, я отогревал руки в ледяной шуге майны и не морщился. А когда однажды я обратил внимание Дмитрия, что он меня не наругал ни разу, Дмитрий остановился, задумался: