Спекуляции Канта ненамеренно саботировали идеи модерна как парадигмы рациональной реальности. Его удар завершил Мартин Хайдеггер, которого можно назвать последним философ эпохи модерна. Он поставил перед собой задачу разработать фундаментальную онтологию модерна, и для этого ему пришлось тщательно изучить философски предшествующую ему историю. Некоторые аспекты его философии точно соответствуют той модели, которую мы обсуждаем.
В своих работах Хайдеггер пришел к выводу, что вся история западной философии есть процесс забвения вопроса о бытии (Seinsfrage), процесс дезонтологизации, последовательно осуществлявшийся Платоном (подмена бытия интеллектуальным созерцанием), христианством (креационистская догматика) и Декартом (отождествление онтологии с рассудочным размышлением). Модерн Хайдеггера это воплощение максимально возможной интенсивности. Все последние книги Хайдеггера это рефлексия над его озарением про Dasein, «вот-бытие», «мыслящее присутствие», которое замещает всю философскую триаду, делает сущее сущим, но само не становится сущим. Согласно Александру Дугину, «Dasein это факт мыслящего присутствия, но не в смысле субъекта Декарта или кантианского «чистого разума», а как нечто первичное нахождение «чего-то» между (объектом и субъектом, внутренним и внешним)»13.
Обосновав таким образом возможное новое начало онотологии, Хайдеггер весь остаток своей жизни искал возможности его релизации что нашло отголоски, в частности, среди немецких идеологов консервативной революции. Но реализации не случилось. Dasein стал последним словом исчезающего модерна. Модерн вынес за скобки Творца и соредоточился на реальности, каждодневно истончяя ее как концепт. Хайдеггер прочувствовал возрастающую нигилистичность концепта реальности, а крах его попытки установить новую онтологию проложил парадигмальную границу между модерном и следующей фазой.
Системная философская логика модели истории, которую мы рассматриваем, заключается в том, что, убив Бога, убив объект, человек в итоге должен был также и философски ликвидировать субъект, то есть, себя. Однако история повернулась по-другому и элиминировала философскую триаду на корню. С XVII века вплоть до XX века история представляла собой попытки того или иного возрождения подлинного бытия в рамках философской триады, опираясь на тот или иной ее узел. Идеализм и материализм апеллировали и к субъекту, и к объекту, иногда и к Богу. Философия (Гегель) и наука (Маркс) в разное время примеряли на себе одежду последней божественной инстанции. XX век выявил несостоятельность всех идеологий, всех революций, растущее бессилие инструментария модерна ответить на те вызовы, которые он сам же себе и поставил. На границе с постмодерном реальность выступает в своем наиболее откровенном виде как ничто. Это и является началом постмодерна.
Одну из первых попыток прояснить, определить контуры постфилософии, постмодерна предпринял Франсуа Лиотар.
В своей знаменитой работе «Состояние постмодерна» Лиотар начинает с вполне классической стартовой позиции, подчеркивая освободительную роль Нового Времени и, на первый взгляд, выглядит как адепт эпохи модерна. Однако Лиотар описывает логику формирования модерна с критических позиций и довольно быстро приходит к выводу, что это формирование является систематическим и планомерным предательством идей, изначально заложенных в концепцию модерна. Если Хайдеггер приходил к выводу о постепенной дезонтологизации модерна, то Лиотар проводит свою критику с другого фланга. Он вводит понятие метанарратива, повествовательной структуры, характеризующей определенный тип дискурса, своего рода «социальной мифологии». И, по Лиотару, модерн, поверхностно отрицая эпоху премодерна, на деле дублировал его метанарратив, просто заменив ряд мифологем (Бог человек, теология наука, вера знание, иерархия демократия). При этом и метанарратив премодерна, и метанарратив модерна суть деспотичны и авторитарны, поскольку системная логика дискурса диктует, в первую очередь, приоритет сохранения текущего положения дел и защиту разветвленной системы социальной мифологии до последнего. Таким образом, диктат перестает быть качеством эпохи или какой-либо отдельной интеллектуальной системы, он заложен в самой структуре любого метанарратива. Естественным образом в центр парадигмы постмодерна попадает все экс-центричное, выпадающее из логики метанарратива.
Еще одним крупным теоретиком постмодерна, заложившим начало сближения этой интеллектуальной традиции с полем медиакоммуникаций, стал Жиль Делёз. По нему, модерн просто не обладал должным инструментарием, чтобы завалить вертикаль метанарратива, которая находилась в итоге в положении Пизанской башни. Завал этой самой вертикали вот кредо Делеза. Он предлагает убрать все идеологии, все дифференциалы прошлого, но сохранить философский подход ради оперирования концептами. Концепт Делез понимал как систему сингулярности, надстроенную над потоком мышления. Концепт это вертикальная топика, новое единичное. И именно на нем строится новое время постиерархии. Любопытно отметить, что Делез предлагает сохранить философию, встроив концепт в поток мысли. Происходит отказ от эксклюзивности, разум не обращается в безумие, но погружается в него. Это приводит к расширению эксзистенции: возникают сущности и состояния, которых прежде не было, а шизофрения становится логичной формой бытия, неподчиненной метанарративу. Подспудно транслируется мысль о том, что реальность бессмысленна, возникает возможность рассматривать ее как игровое поле. Прошлое и будущее обладают смыслом, настоящее его лишено:
«Теперь мы можем лучше понять, в чем барокко переходный период. Классический разум обрушился под ударами дивергенций, несовозможностей, несогласованностей, диссонансов. Но барокко последняя попытка восстановить классический разум, распределяя дивергенции по соответствующему количеству возможных миров и располагая несовозможное в мирах, отделенных друг от друга границами. Возникающая в одном и то же мире дисгармония может быть чрезмерной: она разрешается в аккордах, так как единственные нередуцируемые диссонансы находятся в промежутках между разными мирами. Словом, барочный мир видит, как расплываются его мелодические линии, но то, что он как будто утрачивает, он вновь обретает в гармонии и через гармонию. Столкнувшись с могуществом диссонансов, он открывает цветение необыкновенных и трудно находимых аккордов, находящих свое разрешение в избранном путь даже ценою проклятия мире. Это воссоздание смогло оказаться разве что временным. Пришла эпоха необарокко разобщенные серии наводнили один и тот же мир, несовозможности вторглись на одну и ту же сцену ту, где Секст насилует и не насилует Лукрецию, Цезарь переходит и не переходит через Рубикон, а Фан убивает, делается убитым, и не убивает, и не делается убитым. В свою очередь, кризис переживает и гармония, что приводит к расширенному хроматизму, к эмансипации диссонанса, или не нашедших разрешения и не относящихся к одной тональности аккордов. Музыкальная модель более всего способна наглядно объяснить подъем гармонии в барокко, а затем и рассыпание тональности в необарокко: от гармонической замкнутости к открытости по направлению к политональности или, как писал Булез, к «полифонии полифоний»14.
Такое настоящее, эта игровая политональность, лишенная смысла, определяется властью симулякра. У Делеза, в отличие других теоретиков, симулякр не мыслится как подделка, «которая еще лишь должна быть доведена до той точки, в которой она меняет свою природу и обращается в симулякр (момент поп-арта)»15. Симулякр является вторым модусом деструкции, осуществляя разрушение не «ради консервации и увековечения установленного порядка репрезентаций, образцов и копий», но «ради установления творящего хаоса»16.
Делезу аккомпанировал Жан Бодрийяр, значительно сблизивший проблематику теорий информационного общества и социальных медиа с философской традицией постмодерна. Среди прочих его концептов выделяется концепция симулякров, играющих далее важнейшую роль в постмодерне как «копии без оригинала», обозначающее без обозначаемого. Симулякр в смысле копии реального использовался еще в платоновской традиции. К примеру, картина с пейзажем есть копия (симулякр) реального пейзажа (эйдос). В этом смысле симулякр вторичен по отношению к эйдосу, идее предмета. Однако на фоне засыпания бытия, реальности, обозначающее тем более теряет свою основу.
Двойственная природа симулякра заключается в том, что это виртуальный объект (пост-объект), который появился в полном отрыве от всякого смысла и всякой пользы, полностью отрезанный и от обозначающего, и от обозначаемого и потому оригинальный. Но поскольку за симулякром не стоит никакое бытие, нет никакой реальности а значит, он абсолютно несамостоятелен он является универсальным символом, в силу размытости смутно знакомый всем и вызывающий ассоциации у всех. Как отмечает Александр Дугин, «в симулякре нет даже той остаточной онтологичности, которая пусть даже обратным нигилистическим образом присутствовала в объекте парадигмы модерна. Симулякр вообще не находится с онтологией ни в каких отношениях. Он не только ее не утверждает, он даже ее не отрицает»17.