Мария Каллас. Дневники. Письма

Предисловие. Мария Каллас: женщина, певица, легенда[1]

В России любят отмечать юбилеи и праздновать круглые даты. Но этот юбилей прошел незамеченным: ровно пятьдесят лет тому назад в июне 1970 году в Москву по личному приглашению министра культуры СССР Екатерины Фурцевой прибыла в качестве почетного члена жюри IV Международного конкурса им. П.И. Чайковского великая Мария Каллас.

Визит был недолгим и вполне протокольным. Кроме Москвы, была еще запланирована туристическая ознакомительная поездка в Ленинград. Остались фотографии, где она позирует с членами жюри и по-королевски приветствует московскую публику, устроившую ей овацию в Колонном зале Дома Союзов. Самое поразительное, что никто из москвичей Марию Каллас на сцене никогда не видел. К этому времени она прекратила свои выступления. Но слава ее была так огромна, а судьба так драматична, что русские поклонники, неистово отбивая ладони и скандируя ее имя, аплодировали скорее ее легенде, чем хрупкой, невысокой, темноволосой женщине, восседавшей вместе с другими за столом жюри. И даже в том упорстве, с которым Екатерина Фурцева в течение многих лет добивалась ее приезда, тоже было что-то не поддающееся логическому объяснению. Почему ей было так важно, чтобы Каллас выступила в России? Почему в течение нескольких лет она атаковала ее просьбами, приглашениями, контрактами?

Похоже, что для Фурцевой это был вопрос министерского престижа и национальной гордости. Почти как приезд «Моны Лизы» в 1974 году. Она всегда предпочитала играть по-крупному. А в той игре не было фигуры более значительной, а имени более великого, чем Мария Каллас. К тому же легко предположить, что как женщину, не лишенную способности сострадать, особенно несчастным жертвам мужского произвола и предательства, Фурцеву не могла не трогать личная драма Каллас, которую тогда обсуждали таблоиды всего мира. В конце концов, она добилась своего: Каллас прилетела в Москву. Но, увы, несмотря на восторженный прием, который так впечатлил певицу, продолжения не последовало.

Сейчас уже нет смысла вдаваться в причины: состояние голоса, нервов, общий упадок сил, страх разочаровать тех, кто так ждал ее выступлений, тут много всего сошлось. К тому же им обеим оставалось совсем мало жить. В 1974 году покончила с собой Екатерина Алексеевна, а меньше, чем через три года не стало и Марии.

В Париже

Перенесемся из московского лета 1970-го в Париж 2020-го года. Французская столица после первой волны пандемии с трудом пытается вернуться к обычной жизни. Еще закрыты государственные музеи, а театры раньше срока объявили о завершении сезона. Пока неизвестно, когда они откроются осенью и откроются ли вообще. Долгое затворничество и страх что-то странное сделали с людьми. Все нервны, раздражительны. Почти нет праздных туристов. И это тоже бросается в глаза, меняя не только настроение, но, кажется, и сам столичный ландшафт. Невольно глаз ищет зацепиться за что-то привычное, вечное, как, например, Триумфальная арка на площади Звезды, или фонтаны и скульптуры в садах Тюильри, или башни и шпили на острове Ситэ Париж всегда Париж. И на первой же печатной афише в городе, извещающей о небывалом иммерсивном проекте в La Grande Halle De La Villette, значится великое имя Марии Каллас. Это как сигнал, что все еще вернется, все будет как прежде. Наши небесные покровители, наши кумиры остаются с нами. Надо только набраться терпения. В сущности, и эта книга писем Марии Каллас, выходящая на русском языке, тоже в каком-то смысле памятник нашему терпению и надежде. И, конечно, великому голосу, который будет звучать всегда!

Для меня началась эта история три года назад. В витрине знаменитого парижского книжного магазина Librairie Galignani на улице Риволи я заприметил обложку альбома, огромного и внушительного вроде тех, что выпускает французское издательство Assouline. Книга как атрибут интерьера, как некий монумент из глянцевой бумаги, упакованный в атласный переплет. Ей даже не книжные полки полагаются, а некие массивные пьедесталы, чтобы медленно листать, страницу за страницей, смакуя запах типографской краски и разглядывая шрифтовые изыски. Альбом о Марии Каллас, самой великой оперной диве ХХ века. По редакторской привычке ищу, кто же автор? И натыкаюсь на имя, которое ничего мне не говорит: Том Вольф. Сразу представляю себе седого дедушку, который в юности слышал Каллас, а после этого долгие годы не мог отделаться от наваждения детства. Но это еще не все.

Выставка

В Париже осенью 2017 года открылась большая выставка, посвященная Марии Каллас. Место новое, еще не слишком обжитое, называется La Seine Musicale большой музыкальный комплекс, куда от центра на метро добираться не меньше получаса, а на такси по парижским пробкам и того дольше. Но ради Каллас можно преодолеть и не такие расстояния. Приезжаю, подхожу к афише, чтобы пробежать глазами, кто куратор выставки, и снова Том Вольф. Откуда он взялся? Сколько ему лет? Кем приходится певице? Наследников у нее не было. Кто сейчас будет во всем этом рыться, искать улики, приводить доказательства, жить страстями, угасшими еще в прошлом веке?

Мы все в той или иной степени заложники придуманных мифов. Людям привычно жить в окружении легенд, знакомых с детства. Их тайное покровительство и постоянное присутствие подменяет нам зачастую живые связи и подлинное общение. Маленькие домашние алтари в их честь, разные годовщины и дни памяти это попытка отстраниться от реальности, которая порой нестерпимо груба, попытка приблизиться к абсолюту, как бы далеко он ни обретался и ни был недоступен. Поэтому пафос сохранения и сбережения культуры мне лично хорошо понятен. Но тогда на выставке в La Seine Musicale было что-то еще.

История страсти исследователя и биографа, которая буквально захватывает тебя сразу, как только ты переступаешь порог первого полутемного зала и идешь по извилистому лабиринту судьбы Марии Анны Софии Кекилии Калогеропулу, известной всему миру под именем Марии Каллас. И дело не только в изысках дизайна и содержательности экспозиции, хотя все было подобрано с огромным вкусом и дотошной музейной тщательностью: вот свидетельство о рождении, вот первая афиша с ее именем, вот фото, на которой она выглядит аппетитной толстушкой в белой нейлоновой кофточке. Типичная секретарша в офисе средней руки. Неужели она была такой когда-то? Да была. И впервые вышла на сцену, наряженная в какие-то бесформенные балахоны или утопающая в кружевной пене по оперной моде тех лет, похожая в них на всех провинциальных примадонн разом. Но голос

В этом, на мой взгляд, и состояло главное know how выставки: ты подносишь маленький кусочек пластика к узкой щели в стене, и у тебя в наушниках начинает звенеть и вибрировать голос Каллас. Вначале сквозь помехи и царапание патефонной иглы, потом записи станут чище и технически совершеннее, потом приобретут объем и стереозвучание. Но, в сущности, качество записи не имеет большого значения. Мы, как завороженные, идем на этот голос, как сквозь темный, дремучий лес. Он манит, волнует, пугает, обещает неземные радости, требовательно зовет откуда-то из музейной тьмы. В нем нет безмятежной сладости бельканто[2]. На дне его слышится какая-то полынная горечь. Иногда он кажется хрупким и ломким, как хрусталь, а иногда зычным, как полицейская сирена. Но это голос, которому нельзя не подчиниться. И вот один «Трубадур», а потом второй, третий И «Медея» 1956-го года под управлением Бернстайна звучит совсем иначе, чем четыре года спустя в Ла Скала. И сорок пять минут «Нормы» чистое блаженство для меломана. А еще «Тоска» в Гранд-опера, убийство Скарпио. И эти три глухих крика, как три удара ножом «Mori», «Mori», «Mori»[3]. Что чувствовали зрители на спектакле, если даже сейчас в записи шестидесятилетней давности тебя охватывает озноб? Или сцена сумасшествия в «Лючии ди Ламмермур» в легендарной берлинской постановке 1955 года, когда дирижировал Герберт фон Караян. Завораживающее пение, рвущее, изматывающее душу. Ты буквально видишь, как под воздействием великой музыки эта женщина меняется, преображается у нас на глазах. Не пресловутая диета, не проглоченный по легенде солитер, а именно музыка делает Каллас ослепительно прекрасной. С этим ее чувственным ртом, запрокинутым профилем, похожим на клюв хищной птицы, с этими неописуемыми глазами, трагическими, всевидящими, всезнающими. Что она там прозревала в своем будущем? Какая «Сила судьбы» ее вела? Какая тайна терзала?

Если верить биографам, то голос стал покидать Каллас уже в конце 50-х годов. Петь, как раньше, она уже не могла. Надо было думать о том, как уйти со сцены красиво. Со своим мужем Джованни Баттиста Менегини она была несчастлива. Греческий миллиардер Аристотель Онассис был несомненно более подходящей кандидатурой. К тому же она искренне его любила и надеялась обрести с ним женское счастье. Но этот мастер пиара и знаток международных див предпочел другой вариант вдову 35-го президента США, самую знаменитую на тот момент женщину планеты, Жаклин Кеннеди. Об их треугольнике исписаны тонны бумаги и сняты километры кинопленки. Не хочется повторяться. На выставке от него осталось несколько любительских кадров, где Онассис с Марией вдвоем нежатся на палубе яхты «Кристина», нисколько не смущаясь нацеленной на них камеры принцессы Монако Грейс.

Мария Каллас. Дневники. Письма - Том Вольф