сколько десятков тысяч человек. Фактически, вся территория магаданского края была одним сплошным лагерем.
Ну шо, марксисты троцкисты утописты отдыхаем!? спросил Саша Фирсанов, войдя со своими «шестерками» в барак к политзаключенным,
С кем сегодня в буру партейку другую сгонять!? Чай, рыжья в ваших закромах еще осталось еще не один килограмм!? Пора бы и на воровской «общак» отстегнуть для пополнения баланса! сказал он, перетасовывая самодельный крапленый «пулемет», как на воровском жаргоне назывались самодельные карты.
Фирсанов, за два года своего отбывания наказания, стал довольно авторитетным жуликом. На полных правах он выступал на воровских «сходняках» и «правилках» и порой даже мог одним своим словом вынести справедливый вердикт, какому нибудь провинившемуся урке. Молодые «блатари» держались Фирсанова за его духовитость, видя в нем будущего лидера воровского движения. Неоднократно бывало, что он бросался с заточкой и кулаками на тех, кто подминал воровские законы и устои, за что снискал себе славу бешеного.
Уставшие, почти смертельно голодные люди молчали. После того, как многих сняли с золотых приисков на строительство Сеймчанской взлетно посадочной полосы, доходы от продажи «песка» упали. Работа, не прибыльная и не доходная, выматывала все силы. Если раньше небольшой самородок величиной с клопа или даже спичечную головку, можно было обменять на хлеб и чай, то сейчас подобный натуральный обмен канул в лету. Никому из политзаключенных не хотелось вступать с блатарями в дискуссии, зная, что споры могут закончиться поножовщиной. Голод и холод гнал людей на те поступки, которых они ранее в своей цивильной жизни чурались и стыдились.
Воров в зоне было немного, они нигде не работали, поэтому им приходилось побираться по мужицким баракам в поисках еще оставшегося «золотого песочка» и прочих вещей, на которые они «клали глаз». Администрация колонии хоть и лишала их полноценных пайков и отоварок в лагерном ларьке, но делала на блатарей ставку в устрашении всякой «контры» и пресечении всякого рода смутьянства. Жулики, поэтому и ставили себя выше остальных, считаясь настоящими каторжанами и страдальцами сталинского режима. Это нынешнее их положение шло из тех далеких времен, когда вся Сибирь и Дальний Восток гремели кандальными маршами еще старых царских этапов.
Пошли, Ферзь, у этих вшивых доходяг уже взять нечего! Все вертухаям просрали за хавчик! Шпилевых среди «контриков» нормальных нет! Так, одна гнилота собралась, фитили! сказал один из друзей Ферзя, положив блатному корешу руку на плечо.
Вон глянь, как «враги народа», словно крысы, свои птюхи по шконкам точат! И путь их лежит в Магадан, в столицу колымского края! запел Шмаль, растопырив веером свои пальцы.
Да погоди Ты Шмаль, дай ка мне глянуть, может земляки есть? Вчера этап новый пригнали, а я не покурсам Эй, доходяги, среди вас Смоленские есть? спросил он, желая найти знакомых по пересылке. Что, бродяги, затихорились!? Смоленские есть!? снова спросил Фирсанов, но ответа опять не услышал.
Холодный, промерзший барак скрадывал все звуки, и лишь жалкое потрескивание и шипение сырых дров в печи, напоминало о том, что здесь еще есть живые. В бараке было тихо. Даже бугры из авторитетных политзеков, из числа бывших генералов, не обращали на ворье никакого внимания. Всем было известно, что любая перепалка с блатными перерастет в сражение, виновниками которого опять останутся те, кто как раз и сидел по 58 статье УК РСФСР.
В большой бочке, стоявшей посреди барака, продолжали шипеть сырые дрова, которые, даже полностью сгорев, не могли наполнить огромное помещение живительным теплом.
Дневальный постоянно подкладывал в печь свежие палки, но от них было мало толку. Жуткий холод все равно пронизывал до костей. Цинга, тиф, дизентерия косили людей не меньше, чем на фронте. Еще летом похоронная лагерная команда из раскоинвоированных зеков из числа доходяг, отрывала до нескольких сотен могил в колымской вечной мерзлоте. Как правило, летних заготовок не хватало и трупы умерших за зиму и убитых в воровских разборках урок, складывали до наступления тепла в сарае, что стоял за лагерной баней. Даже там, в этом «морге», можно было видеть тех, кто от голода решился промышлять человечиной, оставляя на еще не остывшем теле свежие ножевые вырезы.
Пошли, Ферзь, мне жутко видеть этот гадюшник! сказал Шмаль, и вытянул Фирсанова из барака за рукав его фуфайки.
В тот момент при виде всего этого, что то острое кольнуло в сердце Саши Фирсанова. Он вспомнил смоленский централ, «Американку» и отца своего заклятого врага Краснова. Почему это пришло на память, он не знал, но именно эти слова сейчас всплыли в его сознании яркой картинкой. Как сейчас, он видел изуродованное лицо майора, который сквозь опухшие, окровавленные губы говорил:
Саша, любое дерьмо можно отмыть в бане, но никогда ты, не сможешь отмыть того дерьма, которое внутри тебя. Береги свою честь смолоду!
От этих слов кровь застыла в его жилах. Он знал и понимал, что если жулики узнают о его сомнениях в «правильной воровской жизни», они в тот же день поднимут его на ножи, а уже к утру следующего дня его труп обглодают «чуханы и лагерные чайки». Вряд ли он тогда сможет пережить эту зиму, и придется лежать его косточкам в вечной мерзлоте Колымы, словно рыжему мамонту, сдохнувшему миллионы лет назад.
Сводки информбюро доходили и до лагеря. В каждом бараке висел репродуктор и все из уст самого Левитана знали о положении на фронте. Сердце Саши Фирсанова, в отличие от его многих блатных корешей, сжималось от боли, когда он слышал про оккупированный Смоленск, про сожженные города и села Смоленщины. Блатная романтика, навеянная ему когда то жуликом и бандитом Шерстяным, словно снег в погожий апрельский день постепенно, постепенно таяла, а вся воровская бравада в его душе превращалась в талую воду и покидала веру в эти каторжанские и воровские идеалы.
Пошли, Шмаль! Босота здесь, голая и нищая! Одни фитили, да доходяги! сказал он, сочувственно взглянув на «контру».
Он понимал, что то здесь было не то. Люди, угасающие, словно свечи, верили в победу и старались из последних сил вложить в нее свою лепту. В тоже самое время, воры и всякие блатари, лишенные всего людского, жрали от пуза украденный мужицкий паек, запивая его вертухайским спиртом, который за золотой песок таскали в зону охранники. Так, в памяти Саши Фирсанова осталась жалкая картинка барака политзеков, которая каждый день все сильнее и сильнее терзала его душу, вызывая в ней потуги сомнения.
Кто прямо в одежде, завернувшись в тюремное одеяло, уже спал, кто перед сном доедал остатки хлеба, бережно сохраненного с пайка, запивая его на ночь голым кипятком. По серым и даже почти черным лицам с ввалившимися глазами было видно, что этим людям было сейчас не до карточных игр. Каждый из них, имея огромный срок, в отличие от воров тянул его из последних жизненных сил, не теряя надежду на возвращение домой. Хотя надежда эта была мизерная и эфемерная. На фронт забирали только бытовиков и даже воров, а политзеки «контра», вкалывала дальше, постоянно ожидая от Сталина какого то чуда, которое так никогда и не произойдет.
Лагерное отделение Управление Северо Восточных исправительно трудовых лагерей «Искра» МВД СССР находилось невдалеке от аэродрома. Подъем в зоне был ранним. В пять часов утра все были на ногах и после короткого завтрака в лагерной столовой, под конвоем пешком, направлялись на работу. Окруженная трехметровым дощатым забором и тремя рядами колючей проволоки, зона располагалась в конце посадочной полосы, так называемого «подскока». Каждый раз, взлетая или садясь на приготовленное зеками поле, летчики перегонного полка рисковали нечаянно зацепить забор или торчащую вышку с вертухаем. Как ни опасался командир полка подобного инцидента, он все же случился:
Это не был первый полет Краснова по трассе Анадырь Сеймчан. В условиях полярной ночи, он всегда выходил спокойно на аэродром и садился без проблем. Но сегодня что то было не так. Самолет с самого начала полета трясло и странные, лязгающие звуки двигателя за его спиной заставляли насторожено держаться весь путь, вплоть до самого «подскока».
Валерка сажал промерзшую на высоте восемь тысяч метров «Аэрокобру», в условиях полярной ночи. Ведущий А 20«В» «Бостон» уже приземлился и освободил рулежку для посадки «Аэрокобр» и самолетов «Хиттихоук», идущих следом за ним «журавлиным клином».
Из за разыгравшейся метели, Краснов фактически не видел посадочной полосы. Жалкое свечение фонарей и аэродромных огней разрывали внезапно опустившуюся на поселок поземку. Через мрак ночи и снежную круговерть, Краснов уже четко видел заснеженный «старт» и заходя по глиссаде привычно потянул ручку управления на себя. 1450 километров полета были позади, и ничего не предвещало неприятностей. Где то уже голодным желудком Валерка предвкушал плотный ужин в офицерской столовой в компании друзей летчиков его перегонного полка, как вдруг