За стол садились, стульями гремя, спешили наливать себе, соседкам, которые присели без разбора к своим или чужим мужьям, кто как попали. Ухаживать за дамами сердечно всяк рад был, и обнять их, и погладить. Никто из жен, мужей, забаву эту, невинную, заметив, не сердился, но забавлялись тем же с тем, кто рядом. Однако, здесь измен не одобряли, распутство было не в чести, и каждый, если изменял (иль изменяла) то только на сторону, но не в кругу привычном.
Налили всем? Куранты бьют на Спасской. Всех с Новым Годом, выпьем же за счастье, что есть у нас и нового не надо, так губернатор поздравлял собранье, с монашкой обнявшись вполне по-братски, в то время как Владыка рядом с ними рукой свободной обнял плечи «леди».
Полипий встал.
Внимание, господа. Налейте дамам. Тост второй поднимем вслед за первым так, чтоб пуля не успела пролететь меж ними наш таков обычай. Итак. Прошу взглянуть на герб российский, который украшает стену ту, что во главе стола, и под которым видим двух мужей достойных в окружении не менее достойных милых их подруг. Я в виду имею тех из нас, кто титул превосходный носит: Вас, Преосвященство, а также Само Превосходительство. Две главы герба двуединство власти, духовной и мирской зрим пред собою за столом сегодня. Их любовь взаимная связует, а преданность обоим этих женщин воистину скрепляет власть в едину плоть, которой на гербе мы видим символ. Так выпьем за Россию, все которой мы часть такая же, как плоть от плоти дети. Спаси вас, Боже, божьи детки все вы.
Алаверды позвольте мне, отец, монашка поднялась ему навстречу, идущему, чтоб лобызаться с ними, тост третий за родителей положен. Заметить я должна, что наш Святитель монах, как быть должно согласно чину. Он Богу в жертву себя принес, и обещал не заводиться семьей с ее утехой чадородства. Он истый наш отец, а все мы дети. Служить должны отцу мы все с почтеньем, всяк отдавая лучшее ему до жизни, как свою он предал Богу. И для меня, монахини, нет лучше, почетней и важней ему, как Богу, служить собою всей. И всей собою ему принадлежать, душой и телом. И то же быть должно мечтой всех женщин. Ты, милая подруга обратилась к «первой леди» сидевшей на коленях у Владыки, со мною разделяешь этот крест. Я ж, утешая мужа твоего, служу Владыке, как Богу, послушаясь по обету во всем, что он прикажет, как собака. И не стыжусь того, и не ревную, как женщины другие, что считают своею личной собственностью мужа. И в этом сила власти, во едину плоть слившая всех нас ей служим все мы. Ведь наша власть от Бога, прав Апостол. Я батюшку благодарю за тост и, право, его я поцелую, как в Писании лобзанием духовным и невинным. Ты, Сонька, не ревнуй, и пала Алипию на грудь, чтоб целоваться. Тут все друг с другом стали лобызаться, и пить тот тост, и здравицы кричать не в очередь, без всякого порядка.
Гасите свет. Пускай зажжется елка, и елочка зажглась, а также свечи, при которых в неверном теплом и дрожащем свете продолжился веселый шумный ужин.
За шумом не заметили, как двери тихонько открываются из залы, которая на улицу выходит. Полипий в это время, случайно оглянувшись, обомлел: от двери шла фигура, будто призрак в островерхом, белом, как саван, балахоне, лицо скрывавшем, и на плече с косою, блеснувшей мрачным красноватым светом. Невольно он перекрестился, вспомнив сон. Спросил, наверно, через сотню лет, не меньше, и с голосом не справившись, хрипато: «Кто это?», у своей соседки Тони, лёниной жены, сидевшей между ним и генералом, все норовившим пальцами забраться куда не нужно ей, и в этом смысле козой, состроенной из пальцев, ей грозившим. Все застыли, молчанье вдруг повисло над столом. В тишине фигура бесшумно подплывала ко столу, а Тоня, вставши вдруг, пошла навстречу. И обняла бесстрашно балахон.
В это время, испуганный явленьем, вспыхнул свет. При свете все нестрашно стало сразу. Балахон халатом оказался не по росту. А коса вид приняла естественный той палки, на которой прибита стрелка жестяная с надписью «гараж» (в снег воткнута слугой была у въезда для шоферов на случай, если кто сюда впервые привозил хозяев). За руку, небольшую, в не по росту халате, фигурку Тоня, подтащив к столу буквально, сказала всем:
Знакомьтесь, господа. Племянница родная, из Ростова, дочь лёниной страдалицы- сестры. Еще подросток, но уже девица. Соскучилась одна, и вот пришла.
Мне было страшно, тетя.
А откуда эта палка?
Из снега дернула, отбиться от собак. Я испугалась, и лицо открыла, отбросив на спину вначале капюшон, а вслед за ним мешающие волосы с лица, движеньем женским, грациозным и привычным, которые, взметнувшись цветом меди, на плечи пали огненной струей, лицо открывши, все в веснушках нежных. И Полипий оторопел вторично как будто перед ним явилось воскресение из мертвых. То нежное лицо являло лик столь дорогой, желанный и точной копией того лица являлось. Лишь волос огненный являл собой отличье, да веснушек россыпь, а также и глаза у этой были зелены, как море у ведьмы, воплотившейся из сна. И снова страх волною окатил, в которой были вместе лед и пламень. «Погибель, вот она ведь это смерть с косой, знаменье Божье, Господи, помилуй!». А гости, зачарованы красою девицы юной, как один молчали. Наконец, тишину нарушил, поднявшись с места, Господа Святитель. «Девица, подойди», промолвил он, и неревнивая монахиня взглянула на него всем женщинам понятным молниеносным взглядом, а затем, в упор на то дитя, как будто бы не взор, а в грудь метнувши ей булат смертельный.
Куда девался страх свободно шла, и улыбалась всем гостям приветно: «У вас так весело, а мне одной так грустно».
Откуда ты, прекрасное дитя? Я с мамою жила, теперь у дяди. Лет мне шестнадцать, я в десятом классе училась в школе.
Вдалеке живем от школы, Владыко, мы теперь в своей деревне. И потому просила я подругу принять ее до лета у себя, где школа рядом с домом, и отменный притом лицей для избранных детей. Согласен муж ее отец Полипий по доброте своей он нам не отказал. Еще не говорил с ней, но крестить собрался ее он.
Владыко, я ведь
Погоди, отец. Девица, ты желаешь, крестившись, и веру православную приняв, стать дочерью названой в том семействе, где будут рады полюбить тебя, как дочь? У батюшки и матушки есть сын, который, семинарию закончив, жениться должен для принятья сана и Бог жену ему послал сегодня, красавицу отменную притом. Согласны все?
Владыко, я согласна, лобзала на коленях Сонька руку, когда родные, видно, сомневались («ведь молода еще, шестнадцать только»)
А ты, девица?
Я ж его не знаю, не видела пока и сразу замуж?
С Святителем не смей так говорить. Иди под благословенье, дура, упустишь счастье после не вернешь, шипела в ухо ей монашка, и покорно сложив ладошки нежные крест-накрест, она склонилась, крест принять согласна, и он, ее крестя, не удержался как бы нечаянно грудей ее коснуться, и в пазуху поглубже заглянуть, когда она к нему главой склонялась.
Ты что, отец, сказать все порывался? Иль, может, нехорош тебе мой выбор для сына твоего, для Александра? Иль недоволен, чай?
Премного благодарен я, Владыко, такую милость получив нежданно. Пророчество святительское свято. Но я, хотел сказать он «откажусь», да губы будто одеревенели, и только смог произнести «согласен», хотев бежать, куда глаза глядят.
И был вечер, и было утро день второй
Беда
Если бы лет десять назад Сергею Ставродьеву сказали, что он будет когда-нибудь священником да что священником! хотя бы просто в Бога уверует и в церковь станет ходить молиться он бы просто в ответ, конечно, рассмеялся. Однако, сегодня это уже не только не казалось ему смешным ему вовсе было не до смеха.
С машенькиных похорон прошел, наверное, месяц, и все это время отец Сергий так называли его все, кроме жены, так и не смирившейся с его церковной жизнью провел почти что в забытьи. А впрочем, жена ушла на следующий после похорон день, сказав лишь на прощание: «Будь ты навеки проклят» и не пытался он удержать ее. Что ж, «жизнь кончилась, осталось житие» сказанное когда-то великим бытописателем Ставродьев полностью отнес теперь к себе. Подумать страшно, но день за днем, все чаще, на него наваливалось, накатывая удушливой волной, желание с собой покончить. Бессонными ночами, лежа в полутьме, или мотаясь по бескрайней, как пустыня, квартире, в мутной полудреме он вдруг представлял себе самоубийственный исход как наслаждение от утоления жажды, как живительный глоток, вслед за которым наконец-то, столь желанное, придет забвение сна в тени, где тихо веет прохладный ветерок, несущий влагу с моря за холмами. Бывало, что очнувшись вдруг среди этих странных бредней, он обнаруживал, что ищет бритву, или стоит на стуле под люстрой, пытаясь привязать к ней пояс от халата. Тогда, объятый ужасом, кидался он молиться, простираясь ниц под иконы, но молиться не мог. Малюсенький злой человечек в нем, воздевши руки к крошечному небу, тоненько и монотонно визжал: «За что? Зачем? Ты кто?» бесконечным повтором вариаций бессмысленного вопроса сбивая его, не давая, встав пред Богом, привычно ощутить себя в Его Присутствии.