Несение звезды - Лариса Бухвалова

Помню с детства  мамина любимая 
крепкая, в коробочке хранимая
нитка на бобине очень прочная.
Мама умерла, а нить не кончена.
Ушивали многое и разное
этой нитью выгоревшей, ситцевой:
Бабушка с иголкой умудряется,
мамино лицо, моё  традиция.
Ниточка посконная, небесная
не порвётся, потому что честная.
Ариадны нить во тьме космической.
Третье поколенье  не истрачена.
Сколько ей и платьев перетачано*,
сколько ей носков, трусов заштопано.
Нитка жизни. Ниточка семейная.
Из бобины, переданной Макошью*.
От иконы Троицы, от вервия*.
Тянется она, как будто вечная.
Дочке подаю  вот нитка крепкая,
голубая, бесконечно прочная.
Связанная тайной связью с предками,
Через сто галактик не закончится.

Памяти бабушкиной сестры Грунюшки

(некоторые слова на местном диалекте)

От кромешной тоски,
между небом «осьмым» и девятым,
баба Груня носки
полосатые вяжет робятам.

Не своим, а чужим,
коль своими судьба обделила.
Нитка жизни спешит,
что давно померла, позабыла.

Месяц, ровно, январь,
воскресение дня выходного.
В печке, в вольной, стоят
караваи большие ржаного.

Свет от утречка свят,
скрозь герань пробивается резкий.
На окошках хрустят,
инда снег по зиме, занавески.

Из деревни, из всей 
На показ ришелье вырезное.
В Елизарово ей.
Припасла накануне сувои.

Только хлебу остыть.
А кукушка молчит. Эка жалость.
Видно, встали часы.
Вот и «Утро в бору» задержалось.

В сени выйти дока.
Нынче дух, аж зашлось, осязаем.
И отколь облака
на приступок крыльца наползают?..

После этой долгой спячки,
Сна в слепой зиме медвежьей,
Вышла я на снег горячий,
Лёд перчёный семисвечный.

И в период всехней линьки,
В поселковом магазине
Встала за солёной килькой
В очереди, посредине.

Для семи голодных кошек 
Сфинксов, спящих на окошке,
Продавец, продай на грошик
Горстку кильки в чёрной крошке.

В дивном марте, в этом веке,
Мир и килька да прибудет!
Кошки тоже человеки.
Кошки  мартовские люди!

Всем видна с небес парадных,
Я топчу снега земные 
С килькой, с хлебом, псом патлатым
В марте, в эти выходные

На тропе спляшу слоистой
В ботах дырчатых, сюрпризных:
 Распалиться, просолиться 
Вот она  соль нашей жизни!

Из избы несу в корыте
Горы тряпные, отжатых
Простыней белёных кипы,
Занавесок мятый бархат.

Глубоки снега по марту.
Облака, в них Солнце светит.
А бельё-то вешать надо,
Чтоб проветрил ткани ветер.

Чтоб от смерти до бессмертья,
Въявь, их сквозь ветра продули,
Провертели в круговерти
Мировой небесной бури.

Над ноздрястым настом марта,
Над малин седой тесьмою,
В бархатных кистях косматых
Обдаёт меня весною.

Как шагну назад снегами 
Облаками неба, Рая 
Провалилась, ровно камень,
Грубая, насквозь земная.

Одна  ни братьев, ни сестёр.
Мне ближе всех стал враг.
Бегу стремглав кормить костёр,
С мальчишками в овраг.

И вот  огонь большой горит 
Полынь и сухостой.
Трещит, гудит и говорит
Со мною злой огонь.

Он жулик рыжий, как и я.
Он рвётся в языки.
И дым пускает на меня.
И ест с моей руки.

Как пёс голодный и родной.
И я в восторге вся.
Любуюсь золотой золой,
Как выводком лисят.

Ему я снова есть даю 
Возьми, поешь, живи!
Щенки твои с ладони пьют
Дары моей любви.

За сердце бабушка схватясь,
Взмолилась в вышине,
С обрыва, набожно крестясь.
А я чуть не в огне.

А я с костром-то говорю,
Девчонка  друг огня
И страшно ей, что сотворю.
Ей страшно за меня:

 Огнёвка то, растёт в дому,
Она ж нас всех сожжёт!..
А я огонь люблю! Ему
гудрон дарю, как мёд.

И вот уж чувствует меня.
Сметливый коньогонь.
Я для него  дитя огня,
Сама огонь  лишь тронь.

А бабушка мнит о худом,
Схватилась за ремень.
От топота гудит наш дом
В кромешный Божий день.

И вот, как в детстве, я с огнём 
стихами выжгла мир 
Горячим, золотым пером.
И жизнь прожгла до дыр.

Он  надувной воздушный шар,
мой мир. И я лечу.
Смеются, глядя стар и мал
на сей небесный чум.

Из неизвестных я пород.
А шар  из лоскутов.
Тряпичный дом, где будет род
сиять сквозь тьму веков.

Хоть много не скажу я слов,
но я в Его руке.
Меня ваял Андрей Рублёв,
мазнув лишь в уголке.

И я чумная и черна.
Но смел мой Божий дар.
С сожжённых досок я сошла.
Пожёг мой мир пожар.

А я и с чернью в серебре
твержу, что я в Раю.
И вижу  что есть на Земле.
Что вижу, то пою.

Качает волны Океян,
А попросту  Ока.
Стоит Апостол, осиян,
В обличье рыбака.

Высокий, в лодке золотой.
А звёзд над ней не счесть.
И над бегущею волной
Забрасывает сеть.

Вся в серебре блестит вода,
Так рыбою полна.
Улов великий невод дал
Апостола Петра.

Пришли и щука, и карась,
Покорные судьбе.
И стерлядь бьётся тут, и язь
На лунном серебре.

Апостол Павел тянет сеть
Помощником ему.
И, чувствуя  там кто-то есть 
Порой глядит во тьму.

И вдруг из тьмы идёт корабль.
Огни зажёг дозор.
Он освещает смело даль,
Как местный рыбнадзор

И ставленник всея земли.
Он начал им грозить:
 Вы кто такие?! Как могли
Сетями тут ловить?!

Мы знаем здесь всех рыбаков,
Какие живы есть.
И арестуем весь улов,
И заберём мы сеть!

Тут рыба Язь вдруг молвит им:
 Сама я в сеть пошла!
Апостол Пётр и Павел с ним 
Святой Небес всея!

И эта сеть есть дар Небес,
Святых Синайских гор.
Но ей вовеки не владеть
Вам, грешный рыбнадзор!

Взглянули стражи с корабля 
А в небе Звёздный лес 
Святые светлые стоят
И смотрят все с небес.

Да сполохи играют там.
И видят мужики,
Как лодка плавно к небесам
Поднялась от реки.

Кого же брать на абордаж?
Ни сети, никого.
Луна на волнах, как мираж,
Сияние одно.

Большое море-Океян,
А попросту  Ока.
Здесь чудеса то тут, то там,
Где Божия рука.

Стелю на снег холсты льняные 
Заплаты тусклые земные,
Что первозданны и черны,
Натканные во тьме зимы.
Проволгнуть, вызябнуть, отмякнуть.
На солнце  глянь  лежат и яснут.
Всех деревень и всех времён 
Белись, мой домотканый лён.
Холсты  картины жизни, мира.
Так бабушка моя белила.
Так жили люди испокон.
Его растили, били, мяли.
Страдали век, любили, ткали,
Носили и рождали вновь.
Всё тело ноет, руки в кровь.
Белись, мой лён, моя любовь.
Дубей и звёздни в ночь, а в утро
Весь в инее звени, как будто
Ты жизнь и смерть, мой вечный лён.
Для жениха  в конях рубаха.
Для сына, дочери, для брата,
Для савана и для икон 
И причащенье, и поклон.
Моя любовь  мой белый лён.