Мама Нафтали была особой женщиной. Она ревновала его к разговорам с отцом по-русски под водку, селедку, картошку. Ну, не ревновала, а завидовала. Всех своих детей она очень любила, но вот средненького обожала особо. Она старалась говорить с ним на тех трех языках, которые знала хорошо. Вот он уже умытый, выбритый, сказавший все слова утренней молитвы, одевается привычными движениями армейского робота. Отец его еще в синагоге, еще темно за окном. Нафтали одет, проверяет форму, осматривает русский, личный, с каленым стволом, автомат, с которым всегда приходит домой, проверяет щеки на чистоту бритья, приглаживает ладонью волосы. Мама останавливается в дверях, облокачивается о косяк, босая на холодном полу, красивая, немолодая уже женщина с гладкой прической, и говорит по-английски: «Иди поешь, все готово. У меня к тебе просьба, Нафтуль, большая. Я прошу тебя помнить всегда, что у Ахмада тоже есть мама, у нее тоже болит сердце за сына, помни об этом, обещаешь? Всегда».
Эта сцена повторялась несколько раз в первый год его службы. На всех ей известных языках мать повторяла эту фразу сыну. Потом все как-то сошло на нет. Но сначала было сложно. Нафтали, правда, не только не раздражался, но всегда с некоторой досадой говорил ей:
«Мама, ну, сколько раз тебе говорить, ну, кто с ними имеет дело, кому они нужны, да мы с ними как с малыми детьми обращаемся, клянусь, никто и ничего ужасного с ними не делает, знай». Можно было услышать легкое раздражение в его словах, если хорошо знать Нафтали Гарца. «Да, я знаю, но ты должен помнить мои слова всегда, мальчик», говорила мать и уходила в кухню. Нафтали шел за ней и подсаживался к столу. Ей нравилось, что у него легкая обувь с брезентовым верхом. Ел он, кстати, много, медленно, прожевывал все, вставал, мыл руки в кухне и уходил со словами: «Мама, все замечательно вкусно, я все помню, будь уверена». Мать, внушаемая, как все женщины, была явной жертвой прогрессивной американской журналистики, с этим ничего было нельзя поделать.
Радиоприемник в кухне в углу, за второй раковиной для молочной посуды, бухтел не переставая. Ды-ды-ды ды-ды-ды, напряженность, забастовка, демонстрация и обязательный профсоюз звучало из него. Ничего хорошего, тревога и беспокойство. «Как ты можешь все это слушать, ма?». Никогда Нафтали не обещал звонить, потому что с этим были проблемы, можно было и не добраться до телефона, потому что это все еще 1974 год. Он очень тихо ходил, совершенно не было слышно шагов, даже со всем своим грузом каленого русского железа, мешками неизвестно с чем и остальным добром.
В апреле того же 74-го Нафтали с ребятами из своей группы поучаствовал в той кошмарной истории в Кирьят-Шмона. Был Песах, 11 апреля, 19 нисана, пустынно, клочья сизого тумана, холодно в Кирьят-Шмона. Они примчались в городок на трех минибусах к восьми утра. На самом деле, все началось там с ночи, злодеи пришли из Ливана и ходили по городу, расстреливая всех подряд. С ними разобрались ребята из другой группы. Нафтали походил по улицам, зашел в дома, осмотрел места убийств, молча вышел обратно. Потом был разбор происшедшего у большого военного начальства. Потом они вернулись на базу.
Повлияли на Нафтали все эти городские картины в синеватом холодном тумане очень сильно. Быть готовым к этому нельзя, невозможно. Хотя есть, конечно, такие, которые утверждают, что можно подготовить человека ко всему, к самому ужасному и страшному, но это неправда. Просто есть люди, которые не воспринимают окружающий мир близко к сердцу, но таких совсем немного. Нафтали к ним не относился.
Подъехал муж хозяйки, высокий мужчина лет тридцати пяти в звании подполковника. Он поздоровался с грузчиками, оглядел чуть больше времени Нафтали, перекинулся парой слов с улыбающейся женой, подбросил сына в воздух, поймал его, аккуратно поставил на пол. Подал ему паровозик и посвистел вместо него: «фьюи-фьюи-фьюи». Паровозы так не свистят, даже старых моделей, но ребенок был счастлив все равно.
«Ну, что, спасибо вам, господа, сейчас раздам деньги», весело сказал он. «Мы с вами не знакомы, случаем?», спросил подполковник Нафталия как бы невзначай.
Тот подумал и сказал, что «где-то виделись, но где, я не помню, наверное, где-нибудь на разгрузке, Иерусалим город небольшой». «Да, небольшой, но протяженный», сказал подполковник расхожую истину. Он был штабной начальник из службы связи, обслуживающей узловой центр. Нафталий прекрасно помнил, где они пересекались, даже обсуждали что-то, но вспоминать здесь об этом было не к месту. Ну, чего? У него не было никаких комплексов, но при Йойо и Мусе пускаться в выяснения подробностей: адреса баз, имена знакомых, среди которых были большие начальники, и другие частности было неудобно. Подполковник это тоже понял и снял вопрос с повестки дня. Из двери напротив вышел худой мужчина с худым лицом и сумкой через плечо, тревожным голосом поздоровался со всеми и быстрыми прыжками пошел вниз.
Хези смотрел на двух офицеров с живым и неподдельным интересом. Жена подполковника разлепила свои живые мягкие губы и, не скрываясь, смотрела на Нафталия, или ему это показалось, точнее не сказать. Но когда уже расплатились окончательно, подполковник оказался неприлично щедр, почти как подвыпивший деловитый гусар, женщина его подмигнула углом блестящего глаза и непонятно ни для кого, обращаясь только к Нафталию, грудным голосом медленно сказала, подав руку с почти полным отсутствием суставов: «Приезжайте еще, мы вас ждем».
В этот день не поехали обедать или даже просто закусывать. Хези, очень напряженный и собранный, высадил Мусу и Йойо на Кинг Джордж у Бен-Йегуды (со словами: «Ребята, завтра как всегда, а сегодня, простите меня, но я очень тороплюсь») и поехал дальше с Нафталием к его дому. Это было совсем близко. «Поговорим, хорошо?», сказал он Нафталию, тот кивнул. Хези припарковал грузовик совсем недалеко от резиденции премьера в тенечке, внимательно оглядел улицу в зеркала заднего вида и сказал Нафтали:
Ситуация такая, брат. На меня очень сильно наехали, требуют деньги, много денег. Очень серьезные парни, не шутят, опасные. Ты их видел днем. Ничего объяснить нельзя. Не повезло мне. Сегодня у меня с ними вечером встреча, в полицию идти нельзя, ты же понимаешь, город с гулькин нос, все знакомы друг с другом, да и не пойдет никто за меня. Я человек простой, никаких дел с ними у меня никогда не было, я их обхожу за километр. Семья, работа, синагога. Был бы отец, он бы уладил, но отец не с нами уже. Ты, как я понимаю, парень серьезный, можешь со мной пойти, помочь присутствием, а? У тебя какой уровень армейский?
Хези вызывал жалость. Одним махом он стал маленьким крупных размеров мужчиной. Нафтали ничего такого не ожидал, он просто хотел подзаработать на машину. Конечно, ввязываться в такие истории было ему очень нежелательно. После двух лет подготовки, командир группы, серьезный офицер и какая-то наглая шпана Опасная, как желтые суставчатые тарантулы на твердом песчаном грунте в Синае у сортира на курсе выживания.
Когда у тебя встреча с ними? спросил он Хези.
Через два часа, они могут следить за мной, имей в виду. Оружия брать нельзя, да у меня и нет ничего, один гонор. Так какого ты уровня в армии, ты не сказал мне.
12-го, нехотя сказал Нафтали.
Я понял тебя, брат. Пойдешь?
Оставлять этого человека, просившего о помощи, Нафтали почему-то не мог.
Да, сказал Нафтали. Мне надо забрать кое-что из дома, подожди меня.
Никакого оружия, только его не хватало. Только руками не обойтись с ними, это точно, тоскливо сказал Хези. Огнемет бы не помешал.
Шмогнемет, передразнил его Нафтали. Он очень редко кого-нибудь передразнивал или шутил над кем-то. Только если случались особые обстоятельства. Он быстрым шагом пошел домой мимо пыльных кустов лавра и розмарина, перешел улицу, поднялся до незапертых входных дверей и мимо отца («здравствуй, папа», на ходу по-русски) в гостиной у телевизора, прошел в свою комнату.
Быстро переоделся в широкую байковую фуфайку с капюшоном, с карманами на животе и на предплечьях, затем нагнулся к нижнему ящику платяного шкафа с аккуратно сложенными стопками одежды. Он выдвинул ящик наружу, взял вещмешок и распихал из него по карманам четыре круглых предмета в брезентовых чехлах. Быстро сложил все обратно, задвинул ящик внутрь, поправил воротник фуфайки и вышел.
«Не безумствуй, не подавляй гормоны», сказал ему в спину отец, которого пожилые беженцы из Польши и Галиции звали в синагоге Нью-Джерси сразу по приезде «Джеф Моисеевич». «Доброе утро, Джеф Моисеевич», говорил ему некто Эпштейн, поэт на идиш, беженец из закарпатского городка Берегово (Лампертхаза), приподнимая над склоненной головой почти новую шляпу, полученную на синагогальном складе помощи вновь прибывшим беженцам. И майор Гарц откликался на это имя с подобием полуулыбки запуганного местечкового знахаря, а может быть, и лекаря.
Следователем у Джефа-Владимира Гарца после побега в Берлине был английский офицер, слишком типичный, чтобы казаться настоящим. Но он был настоящий, его русский язык был настоящий, его подозрения тоже были настоящими.
Вот вы скажите мне, товарищ Гарц, что побудило вас, многообещающего хирурга, майора, популярного среди женщин мужчину бежать из Красной армии? Ведь вы рисковали жизнью, сэр? Я не понимаю, объясните мне, сэр? спрашивал он доверительно. Он облокачивался на спинку резного баварского стула, который выдерживал его тело без усилий прочно работали германские мебельщики, чудесные уроженцы гор.