Дождавшись, когда исчезнет фигура сторожа, и закроется за ним дверь, обратилась с некоторой иронией к ключнице Марфе, которая так и осталась стоять у двери, как бы не решаясь пройти ближе, в позе абсолютной послушницы, и несколько Богу сколько самой настоятельницы.
Ну что сестрица во Христе, подходи, подходи поближе, не стесняйся, и полюбуйся на очередной подарочек.
И развернувшись, махнула рукой в сторону лавки у себя за спиной, подзывая подойти по ближе.
Марфа не спеша, со всем своим уважением к матушке настоятельницы и благочестивым выражением на лице, подошла к лавке, на которой стояла корзинка где находился найденыш. Оказавшись у корзинки с ребенком, Марфа сначала бросила взгляд на корзину с содержимым, с ходу приметив все частные детали, во что и как был запелёнат ребенок, и не говоря ни слова вперилась в настоятельницу, ожидая продолжения, она зная свою наставницу, понимала, что та все уже про себя решила.
ну что скажешь, Марфуша, что нам делать, с этаким подарком?
Ключница изобразила на лице глубокую задумчивость, пожала плечами и ответила голосом пророчицы.
матушка, с одной стороны все в руках Божьих, а с другой младенца не гоже бросать на произвол судьбы после чего многозначительно замолчала, давая понять своей начальницы, что она выполнит любое ее распоряжение.
Та в свою очередь, уяснив что со стороны своей помощницы, как обычно не будет ни каких возражений ее решению, продолжила.
А, скажи-ка, мне Марфуша, что нового и вообще, как дела у боярыни Василисы, она все так же печалуется?
Слаба боярыня, да и все слезы льет, верно ты матушка говоришь, печалуется она шибко, что и говорить, не наследник родился, как она надеялась и всенепременно молилась, а очередная дочка.
Доложилась своей начальнице Марфа, она в этом монастыре знала все или почти все и обо всех, не зря она была правой рукой у настоятельницы.
Печалуется, говоришь, это хорошо.
В задумчивости проговорила игуменья, невольно выдав свои потаенные мысли, при этом даже не заметив, что проговорилась перед ключницей, впрочем та ни как не отреагировала.
В помещении повисла тишина, настоятельница несколько углубилась в раздумья, на ее обычно спокойном и властном лице, сейчас пробегали тени сомнения, отражая некоторый внутренней мыслительный процесс, тщательного обдумывания сложного решения.
роды лекарица Лукерья принимала?
Утвердительно-вопросительно высказалась в сторону Марфуши настоятельница. Та в ответ молча кивнула головой, при этом внимательно наблюдая за своей начальницей.
И сейчас она при боярыне?
Продолжила свой экспресс допрос игуменья, подводя к нужному решению ни сколько ключницу сколько себя.
так ты же знаешь, матушка, Лукерья болящих, в немощи не оставит, покуда или на ноги не поставит, или ко Господу душа не отлетит.
Выразила свое мнение ключница.
Да, знаю, знаю, за это и ценю. Ты вот, что Марфуша, отнеси младенца сестрам, что принимали роды, пусть позаботятся, и пусть что бы больше никто не знал, да и пусть не болтают как прошли роды, и кто родился.
Немного помолчала, а затем добавила.
Да, и Пантелея предупреди что бы язык за зубами держал, так и скажи ему, будет болтать, выгоню, все поняла? А с Лукерьей я сама поговорю.
Та кивнула головой, подхватила корзинку с младенцем, и удалилась из кельи, закрыв за собой дверь в помещение. Настоятельница встала на колени перед иконами, и крестясь зашептала слова молитвы.
С самого начала, как только сторож притащил подкидыша, и поставил корзинку с ребенком у ног монахини, она сразу подумала пристроить младенца, на воспитание боярыни Василисы.
Но когда она взяла на руки младенца, пока Пантелей, как обычно, где-то в коридорах монастыря пропал, пока не спеша ходил за Марфушей, и тот ей улыбнулся протянув к ней свои ручонки, у нее возникло некое сердечное чувство к этому малышу, что она вдруг загорелась идеей, не просто отдать его на воспитание, как сироту, а уговорить боярыню, принять как своего родного.
Матушка Антония не могла иметь своих детей, в далекой юности она была схвачена в полон степняками, чуть ли не ежегодно грабившими земли рязанского княжества, вот в очередной из таких набегов ей и не повезло. Не успело тогда ее семейство добраться до Рязани и укрыться в крепости, захватили их тогда татары, батюшку с матушкой и братьями порубили да из луков постреляли, а ее с сестрицей повязали.
Набеги татар на Русь в это время были привычным делом, мурзы буквально жили работорговлей, так как ничего другого делать не умели. Пленников, татары продавали в рабство в Кафе, главном центре работорговли. Количество несчастных исчислялось десятками, а то и сотнями тысяч людей.
И хотя длился плен вовсе не долго, их караван полонян был отбит, но после того как над ними с сестрицей покуражились эти степные стервятники, родить она уже не могла. Да что там вспоминать, сестрицу супостаты до смерти замордовали, преставилась раба божья, не снесла истязаний.
А вот ей в тот раз повезло, Бог не оставил рабу свою грешную, в полоне с пленниками не церемонились, обращались жестоко. А дальнейшая судьба вела к пожизненному рабству с правом продажи в другие заморские страны. Но по мимо этого, еще многих пленных подстрекали сменить веру.
В голове у монахини, при этих воспоминаниях всплыли слова старой русской песни:
Что в поле за пыль пылит, Что за пыль пылит, столбом валит? Злы татаровья полон делят, То тому, то сему по добру коню.
В одном из монастырей, она прочитала книгу Иосафат Барбаро, где он писал, что татары из всех рабов особенно высоко ценили русских женщин. Автор описывал свое путешествие в 1436 году по Нижнему Подолью, там он упоминает родственника хана Эдельмира, который подарил ему в Тане восемь русских девушек, говоря, что это часть добычи, приобретенной им в набегах на Русь.
И не случись, что их многолюдный караван пленников был отбит княжеским войском, нести бы ей ярмо рабыни по жизни.
Умом она это понимала, но сердце не могло принять то что с ней сотворили проклятые степняки.
Да и вообще жить ей тогда совсем не хотелось, и если бы не религиозный страх о погибели своей души, а этот страх вбит в нее был с младенческих лет, она точно бы не раздумывая рассталась с жизнью, но и жить в миру стало не возможно.
В результате всех этих несчастий, приключившихся с ней, она и ушла в монастырь, но невозможность иметь своего ребенка лежала тяжким грузом на ее душе.
И вот сейчас, когда этот найденыш, потянулся к ней своими ручонками, ища у нее защиты, некое материнское чувство всколыхнулось в ее душе, и ей захотелось что бы у этого малыша непременно все сложилось в жизни, что бы он не рос неприкаянным сиротой. А вот это она могла устроить для этого малыша, тем более устроить судьбу невинного младенца, богоугодное дело.
То, что задумала матушка Антония, прежде чем осуществить, требовало молитвы, иначе сомнение в душе будут мучать, и мешать выполнять задуманное, это она знала из опыта, и всегда руководствовалась правилом, пока есть сомнения, не начинай дела.
Глава вторая. Подкидыш
Резкая перемена моего состояния, из взрослого, полноценного мужика, пусть и на склоне лет, прожившего большую часть своей жизни, в младенчество, вогнало мое сознание в шок. Да я и не сразу осознал, что со мной приключилось.
В момент, когда пришел в себя, ощутил скованность всего тела, только и мог что вертеть головой. Я находился в чем-то, весь запелёнатый в какое-то тряпье.
Кругом была темнота и только над головой сияли звезды, их было так много, что я никак не мог высмотреть ни одного созвездия. Звезды выстилались какой-то одной небесной дорогой, эта картина звездной дороги приковывала к себе взгляд. На какое-то время я даже залюбовался этим звездным, млечным путем. Впитывая в себя это звездное пространство, сознание как бы соприкасалось с вечностью. Я тихо лежал, в голове не шуршала ни одна мысль, ощущая себя охваченным вечным покоем вселенной.
Постепенно небесный свод стал затухать, темнота еще окутывала пространство, но на каком-то интуитивном уровне становилось понятно, что приближается рассвет. Очнувшись, от картины звездного неба, я вошёл в новое земное бытие, и оно мне не понравилось.
Стали слышны звуки предутреннего леса, щебетание просыпающихся птах, какие-то шорохи лесного зверья, послышалось где-то далеко, хруст ломаемых веток. Мне вдруг представилось как меня сейчас сожрет какой ни будь лесной хищник, страх беспомощности проник в сознание, и я заорал, нет даже не заорал, а заголосил, так как членораздельное что-то сказать у меня не получалось.
Затем послышался скрип, открываемой двери, и в предрассветных сумерках, какое-то бородатое чудо, само не очень четко различимое, наклонилось на домной, пытаясь видно рассмотреть, что там так орет, потом, это чуда, подхватило то в чем я находился и куда то меня потащило.