«Я уничтожу тебя!» взревел я, но ответить Харрисону так ничего и не смог.
6
«Это тот, кого вы ищите! кричал я, указывая на Патрика своим маленьким, как у девочки пальцем, когда приехал шериф. Освещая фонариком тропинку перед собой, он пересек двор и остановился возле меня. Это Вилли! Он переместился в мое тело! Он пробрался в мой дом и трахает мою жену! Офицер, вы должны разобраться!»
Я знал, что разбираться вряд ли кто-то будет. На вызов приехал окружной шериф. Тот который не стал разбираться чьи в багажнике моего автомобиля испражнения и кровь. Шериф, который не стал разбираться как получилось, что половина моей машины, было буквально смято от подозрительного удара. Шериф, который был последним человеком на земле, заслуживающим этого поста.
Какого хрена здесь происходит? спросил полицейский, когда мы все трое стояли на лужайке у моего дома. Рука шерифа, как и прежде, лежала на кобуре. В глазах метался страх. Казалось, малейшее неловкое движения одного из нас, могло спровоцировать копа стрелять на поражение. Я по всей округе разыскиваю сбежавшего психа, и надеюсь, вы оправдаете цель вашего звонка. Когда у полиции много работы, ее лучше не беспокоить по мелочам.
Доброй ночи, офицер. Патрик вышел в халате. В моем халате! Его мне подарила Элизабет на годовщину. Он уложил волосы гелем жены. Черт возьми, разве она не заподозрила неладное?! Я никогда не укладывал волосы гелем! Думаю тот, кого вы ищете перед вами. Этот человек забрался на мою территорию и пытался попасть в дом. Его место в клинике, но не среди нормального общества. Он болен.
«Нормального общества?! я подошел к Патрику и изо всех сил ткнул ему пальцем в кадык. Харрисон покачнулся и опиревшись о дерево, стал изображать приступ удушья. Делать вид, что я нанес ему непоправимый урон здоровью и что он потратит на лечение большие деньги. Ублюдок! Это я жертва! Я застрял в теле этой беспомощной пиньяты! Это меня сейчас колотят! А ты, засранец! Я много знал таких людей. Идете по головам лишь бы самим было комфортно! Обманываете! Шакалы, сидящие в шкурах невинных овец!»
Я просто стоял и строгим взглядом сверлил Патрика. Я нервничал и жевал губу. Но сказать ничего не мог. Я даже не пытался. Ничего не выйдет. Я был в этой шкуре всего полчаса, но уже смирился, что никто меня не услышит и даже не попытается.
Шериф достал из нагрудного кармана рубашки ориентировку. На ней была фотография Вилли Дубиловича. Он сравнил меня со снимком. Да, это был я. Как бы я не старался контролировать свое лицо оно было лицом человека с особенностями здоровья. Оно было лицом человека с хромосомной мутацией.
Это Вилли Дубилович, произнес шериф, убирая мятую залитую кофе фотографию. Он с синдромом Дауна. Ну, сами понимаете
Даже не представляю как им тяжело. Искренне жаль таких как он. Патрик не был человеком, который умеет сожалеть. Он был человеком эгоистичным и хладнокровным. Человеком, который повсеместно играет роль и плюет на всех кроме себя. И вообще, Патрик живущих на пособия называл «сраными государственными пиявками». Смотрят на этот жестокий мир через призму доброты, а общество воспринимает их как злокачественную опухоль. Так и быть, офицер, я не стану писать на него заявление за ущерб моему здоровью. Я, конечно, пострадал, но этому бедолаге досталось больше, чем мне.
Благородные слова, заметил полицейский.
Спасибо, офицер. Патрик расправил плечи, будто подставляя главнокомандующему грудь для медали. Рад был помочь.
Идем, сказал мне шериф. И давай без фокусов, у меня сегодня крайне дерьмовый день. Ясно тебе?
Я ничего не ответил, потому что у меня, день был куда хуже. Кому еще доводилось оказываться в шкуре неизлечимо больного? Вряд ли кому то из вас это пришлось испытать. А вот мне, пришлось! Это было настоящим сумасшествием, вырвавшимся из кошмарных снов сюда, в мою жизнь.
Покорно следуя за полицейским, я почему-то вспомнил своего отца. Я никогда о нем не думал. С тех пор как он вышел за сигаретами и не вернулся, прошло больше тридцати лет. Но сейчас, воспоминания о нем были, как никогда свежи.
Казалось, только вчера он пришел домой пьяный и злой, что потратил на «пустышку» нервы и деньги. Тогда он избил маму, а я не понял, что отец имел в виду, под словом «пустышка» мою мать или лотерейный билет, на который отец спустил последние копейки, но так ничего и не выиграл.
Я не знаю, как мне удалось ковырнуть эти архивы в моей памяти, но они теперь лежали на столе передо мной. Возможно, это были «ложные» воспоминания. Парамнезия. Я не знаю. Возможно, это был не более чем отрывок из какого-то дурацкого фильма. Возможно, воспоминания самого Вилли Дубиловича. Я не знаю. Черт бы все драл!
Элизабет стояла у окна и испуганными глазами смотрела, как я брел к полицейской машине. Я был для Элизабет Харрисон лишь умалишённый, в дорогом костюме не по размеру. Умалишенный, который ночью забрел в ее двор и как подросток подглядывал за их с мужем постельными играми. Я был для моей Элизабет лишь больной человек, который на утро останется лишь фрагментом этой ужасной ночи.
7
Боль. Что это такое? Сотни игл, разом впившихся в грудь? Ржавый нож, разрезающий кожу? Думаю, да. Физическая боль сильнее. Но душевная глубже. Однако неважно каким способом тебя вывернули наизнанку буквально или образно, пережив такое, ты больше не будешь прежним.
Я стоял у зеркала и смотрел в себя. Я не помню сколько так простоял. Время будто растянулось. Я смотрел в этот характерный разрез глаз. На эту блуждающую по лицу, еле уловимую улыбку. И я ничего не мог поделать с этой улыбкой едва я стирал ее с лица, как она возвращалась снова.
И чему интересно знать я так добродушно улыбался? Ничему. Это риторический вопрос, навсегда застрявший в моей голове.
Взгляд мой был таким Я глядел в свою душу и видел боль. Где-то там, за стеклянной оболочкой, за детской наивностью, была боль. Боль была сильнее меня.
Я почему то вспомнил, как плакала мама.
Мне было около шести лет, когда я вдруг проснулся среди ночи. Мама сидела возле меня, улыбалась мне, а по щекам ее бежали слезы. Тогда я не понимал, почему она плачет, теперь понимаю. Она плачет из-за меня. Плачет от своего бессилия, что-либо изменить. Это была ее боль.
Затем, я вспомнил отца.
Он очень злой и кричит, чтобы мы с мамой убирались прочь из его трейлера, потому что ему даже взглянуть на меня больно и противно. В глазах отца, я был словно плесень на дне кастрюли с испорченной вермишелью. Словно злокачественная опухоль или тошнотворный запах дохлятины под верандой. Это была его боль.
Еще, я вспомнил насмешки тех ребят. Один из них ударил меня в лицо. Я упал на землю и начал смеяться, потому что все начали смеяться. Я не мог понять, почему они меня бьют. Я сидел на земле и смеялся сквозь боль. Это была моя боль. Она пронзала меня иглами. Я помню кровь на рубашке и руках. Я думал, что это цена за дружбу. Но дружбы никакой и не было. Я понял это однажды, и это случилось там, в парке под мостом. Именно там, меня колотили и обворовывали.
В озлобленности этих подростков был виноват не я, были виноваты их родители. Их отцы, как и отец Вилли, (но по совместительству и мой тоже), топили свою никчёмную жизнь в выпивке, считали своих сыновей паршивцами и как только те попадались на глаза, лупили. Матерям лишь приходилось мириться с этим, терпеть и быть несчастными. И уповать на судьбу, что однажды, все изменится.
Возненавидевшие взрослых и их понятия, подростки, становились изгоями общества. Становились бичом города. Жили сами по себе. Бродили как стаи бездомных собак, и собирали металл и брезгливые взгляды. Именно такими ребятами были те, что избивали меня в лесу.
Когда я сидел на земле и, обливаясь кровью, смеялся, отщепенцы вдруг повскакивали на свои велосипеды, и умчались прочь из леса.
В тот момент, мне показалось, что я буквально провалился в прошлое Вилли. Воспоминания были настолько реалистичными, что я чувствовал сырость земли, на которой еще потом долго сидел, глядя вслед удаляющейся ораве на велосипедах. Я слышал тишину леса, нарушаемую лишь пением птиц в ветвях вековых деревьев и журчанием высыхающего ручья внизу оврага.
Стоя у зеркала, я понял почему я вдруг вспомнил все это. Это были воспоминания Вилли Дубиловича в чьем теле я сейчас нахожусь. Я на мгновение оказался в потайных уголках памяти Вилли. Там, где формировалась его психика. Там, где он не мог повлиять на события. Я вспомнил то, что Вилли Дубилович усердно пытался все эти годы забыть.
У меня появилась возможность почувствовать чужую боль, взглянуть на жизнь чужими глазами и возможно что-то исправить в своей.
Я все еще слышал смех тех ребят, когда Элайза Уорд произнесла:
Ты самый красивый, Вилли. Мы тебя очень любим. Ты должен знать это.