Знаешь, дочь, надо своей головой думать Ты тогда обидела девочку, которая много пропустила из-за болезни, съехала в учёбе А теперь ты сама сделалась жертвочкой Напроворила!
Я буду сама думать, мам
Запомни, эта Саша твоя желчная и печёночная девчонка!
Печёночная? надорванным голоском переспросила дочь.
Да ещё и глупая, как палец А ты её усахариваешь.
Мамочка
Уль, ты пойми, настоящая подруга так не поступает.
Мамочка, я ей всё скажу.
Вот и скажи.
Когда Ульяна, наплакавшись, заснула, Елена Сергеевна ощутила ноющее сиротство. Душа была разможжена. Выскочило-вспомнилось: «Что есть ад? Рассуждаю так: Страдание о том, что нельзя уже более любить. И дальше: Кто любит людей, тот и радость их любит»
Молчаливая улыбка появилась на лице женщины.
«А всё-таки я штучка: и перед Ульянкой не исчезла, и нужные слова подобрала»
В эту минуту женщина благодушествовала.
* * *Елена Сергеевна долго ещё беседовала сама с собою, прежде чем легла в постель. Вот только не вспомнила, что и сама-то была сегодня желчной и печёночной. Да, ведь именно сегодня она уволила воспитателя Марину Дибич Эта «молоденькая дурочка» Дибич собралась замуж за сторожа Лёню красавца и гуляку, очень похожего на бывшего мужа заведующей. Как раз этого Елена Сергеевна и не могла стерпеть.
Сын
Головёшкин подставил лицо хлопьям сырого усталого снега, но так и не отживел. Начинался нехороший тусклый вечер. Небо потухало за глухими тучами. Злились собаки. И Алексей Александрович злился: «Говорят, покуда векует на свете душа, потуда она и бедует Пусть бы не вековала Лучшее время и вправду то, которое быстро уходит и дни не успевают оставлять своей беды»
Влад, Владушка, голос мужчины прыгал, как же так?
Он захлестнулся собственными словами. Тени прохожих кланялись, но он, кажется, не замечал их приветствий. Шёл, плакал. И жар наливал его тело.
Доносился жидкий звон далёкого колокола.
Головёшкин вернулся домой раньше жены.
В окно ударили фары заходили по стенам чудовища. Алексей Александрович зажёг электричество и разогнал их. Потом снял пиджак, рубашку и галстук, натянул свитер и вдруг ощутил голод. Загремел посудой и к возвращению Татьяны Алексеевны из церкви поужинал.
Вкусные котлеты? подула на озябшие руки жена.
Ничего За них, как говорится, заступилась русская горькая.
Ты выпил, Лёш?
Выпил.
Может, не надо?
Может быть Да ты не бойся, теперь уж не сорвусь
Нет-нет, я так А письмо
Ещё утром отправил.
Как думаешь, посадят эту?
Думаю, нет.
Зачем же ты написал прокурору?
Вскочив из-за стола, Головёшкин деревянным голосом, похожим на голос трещотки, крикнул жене:
А что, не надо было?!
Она опустила мутно-голубые глаза и замолчала. И он тоже не уронил больше ни слова. Весь вечер лепил хлебные шарики, клал перед собой и смотрел на них с бессмысленным видом. Голос погибшего сына неотвязно звучал у него в ушах: «Троица Какой день благородный, пап! Эти зелёные и кроткие деревья, этот синий шёлк неба я никогда не забуду»
Сынок, сынок!
«Ты и смеялся искренно, засветились серые глаза Головёшкина, а смех, как известно, самая верная проба души И насчёт Гамлета шутил, что испытываешь интерес к тени его отца А ещё ты любил радостных птиц сорок».
Сон катился к постели Маруси.
И она снова катила в чёрной «Мазде» и сбивала парня в пегой куртке. Была студёная зимняя ночь. Маруся набирала материн номер и вместе с вьюгой выла в мобильник. Полковник полиции Наталья Анатольевна Наших подбадривала дочь, говоря, что уже летит. А парень в пегой куртке хрипел и умирал на обочине. Маруся не подходила к нему: всё соображала, куда бы сунуть початую бутылку саке. Сунула в сугроб.
Ночь заглохла, темнота свернулась.
Жизнь молодую «перебило на самом рассвете».
На городок обрушился удар голосов: «У каких же Головёшкиных сына сбили Учителей?» «Так ведь он только из армии пришёл» «А чья дочка сбила: полковничья?» «Да-да, Наших»
«Эта усиленно сознающая мышь будет жить, а моего пацана отвезут в морг» бичевало Алексея Александровича.
Он проводил взглядом носилки с телом сына до скорой, подскочил к Марусе и что-то зашептал-зашипел. Лицо Головёшкина исказилось, точно в лихорадке
Густой сон всё так же катился.
Густой сон всё так же катился.
Но разбуди Марусю, и она не ответила бы, что страшнее: быть уже двенадцать месяцев под следствием или видеть то с гримасой отчаяния и муки лицо?
Вдруг Маруся широко открыла рот, словно ей не хватало воздуха, и проснулась. Тревогу её смягчил электрический свет, полетевший пятнами по комнате. Больше девушка в постель не ложилась: глядела на дрожание ночи и мерное кружение пушинок снега за окном.
Письмо гражданина Головёшкина Генпрокуратура перенаправила в прокуратуру областную, ну а та в районную. Татьяна Алексеевна, узнав об этом, тяжко вздохнула: «Эх, закон для них не писан»
Поняла, что ли? мрачно дёрнул щекой Алексей Александрович. Сапожность процесса! Говорят же, что действительность всегда отзывается сапогом.
Эх!
Мать этой шлепохвостницы не уволили, не отстранили
И сколько ж этой дадут?
Два года колонии-поселения.
Нам, значит, тоски по самое горло, а ей два года женщина осеклась. Перед ней будто бы стояла Маруся, тощая, как японка. Маленький узкий лобик, жёлтые тени на висках. Она выглядела болезненно ещё и потому, что на шее у неё билась жилка.
В Татьяне Алексеевне что-то нагорело и лопнуло. Она упала на кровать, уткнулась в подушку лицом. Алексей Александрович блестевшими пьяным блеском глазами смотрел на жену и говорил: «Ну, будет, будет» Один отверженный человек как мог утешал другого.
Солнце за окном сделалось красным, огромным и тяжёлым, и вскоре всё заволокла ранняя тьма.
* * *В год юбилея Великой Победы Маруся Наших была амнистирована и в колонию-поселение не попала. Головёшкиным же стала приходить «компенсация». Слала её мать Маруси почему-то частями и почему-то в праздники: по тысяче рублей к Новому году и Рождеству, полторы тысячи ко Дню защитника Отечества.
Дикобраз
Людк, а Людк!
Чё-о?
Как Дикобраза зовут?
Дикобраз.
Это кликуха А имя?
Не знаю, Толя, я его имя Щас он придёт, спросишь.
Неудобно ж
Тогда чё пристал? И вообще, чё лапишь меня?
Когда я тебя лапил? Залила шары
Да пошёл ты, Скляр!
Ладно, Людк, не бузи! Да не бузи, говорю, убрал я руки
То-то же!
А вот и Дикобраз Привет!
Привет, Скляр! Привет, Людк!
Как живёшь-дышишь?
Так, по-серенькому
Бывшая, что ли, бузит?
Ага, к сыну не пустила.
Зараза!
Не понял вы уже бухаете?
Да капель пять всего Вот, Дикобраз, держи кубок!
Дикобраз грузно опустился на парковую скамейку, выпил самогона и судорожно вздохнул в сторону немых голубеющих цветов.
Закуси Тушёнка, пюре, леденцы для свежего дыхания трапеза, достойная принцев.
Да-да, покушай поддержала предложение Скляра Людка.
Куда столько плещешь? забрал у Толика бутылку блескоглазый Дикобраз. Всё разливаю я
Скляр задвигал щуплым туловищем, протестовать же не стал. Но когда выпили, заскулил:
Плесни в кубки!.. Плесни ещё!
В ответ получил кивок.
В тушёночном жирке Дикобраз разминал хлебную корку.
Разгулялись на славу Как говорится, от жидкостей к твёрдым телам Молодец, Людка!
Я чё, я ничё
Кормилица поилица, осклабился Толик. Сейчас, дайте-ка вспомнить Ага! К его ногам летит букет, а в нём от дамочки привет.
Наплетёт вранья и верит сам в свои бредни, вскинулась Людка.
Пусть букета не было, ладно Но тебе же Дикобраз нравится? сделался елейно-масляным Скляр.
Улыбчивый взгляд женщины говорил, что она не сердится. Это придало уверенности Скляру.
Как бы сняться с мели, а Людк?
Ещё бы выпил, да денег нет?
Нет как нет, ты права Снимешь с мели?
За бутылкой пойдёшь сам
Ой, пойду, Людк, пойду.
Пока Толик ходил, рыжебородый Дикобраз говорил женщине об отношениях с сыном «подростком умненьким и добрым», о бывшей жене «тонкогубой гарпии», о музее «хранилище человека, где когда-то работал» и даже о появившейся на небе звезде «маленьком тычке в темноте».
Гургургулили голуби.
Прям как вы воркуют, принял наисердечнейший вид Скляр.
Вернулся нахмурился Дикобраз.
Толик не заметил перемены в приятеле и начал рассказывать о саранче:
Не поверите, саранча на крыло встала. Набережную вы следите всю залепила Прёт за Волгу, в степь
Казнь египетская.
А вчера ты тёр, что лягушки казнь египетская.