Если говорить о любви, исключительно о ней, то это, конечно, Португалия.
Возведенное в абсолют томление по чему-то такому, что не имеет точного определения, что невозможно ухватить, зафиксировать, придать законченный и упорядоченный вид. Можно, конечно, попробовать, но это будет уже не то. Томление как необходимая, важная часть целого, его невозможно изъять, иначе целое потеряет смысл. Его невозможно заменить благословенным dolce vita, в котором присутствует все, и даже более чем все, но нет той самой щемящей, берущей за горло ноты
Со временем воспоминания становятся все более совершенными, будто отшлифованными расстоянием. Тут и там выныривают драгоценные грани, новые оттенки, без них теряет смысл все. Так текст становится бессмысленным без подтекста. Снимок без того, кто наводит глазок камеры. Я помню серый, погруженный в толщи вод день, насквозь промокшие ноги в хлипких ботинках, я помню холодные струи, стекающие с зонта, вожделенную чашку кофе в крошечной кофейне. Я помню взгляд человека, обращенный в себя. Мелодию, проступающую (изнутри и снаружи) сквозь дождь, и исполосованное радугой небо Лиссабона.
* * *
Здесь воздух напитан солью и влагой, здесь чайки кричат как дети или обезумевшие от любовной истомы женщины. Земная твердь упирается в бесконечность Атлантики.
Неторопливая жизнь провинциального городка. Веселые автобусы увозят счастливых туристов, а они, старожилы, остаются. Взмывают над крышами, вздыхают и воркуют в дымоходах. Прекрасные, исполненные достоинства птицы.
* * *
Ночью в Байру Алту мы видели удивительных женщин. Бесстрашных. Сильных. Со взлетающими от ветра волосами, с глазами, полными жизни, смеха, огня. Это были, признаться, совершенно немолодые женщины. Если не дать себе труда восхититься смуглыми запястьями, горящими угольными глазами, откровенной сединой.
И да, их окружали мужчины. Их лица отражали и оттеняли ум и обаяние собеседниц. На них хотелось смотреть, восхищаться устройством мироздания.
Его деликатной мудростью, ее опытом, его сдержанной силой, ее утонченностью. Дистанцией между ними. Ровно настолько, сколько необходимо для поддержания огня.
* * *
Длинный, длинный, суматошный день. Вспоминаются сумки, лестницы, чемоданы, опять сумки. Хотела сфотографировать усталого мужчину за столиком в кафе, сидящую напротив него безучастную женщину, но не хватило сил и наглости. Подумалось вдруг, что эта безучастная женщина похожа на меня сегодняшнюю.
Рельсы, пересекаясь, стекают к океану. Пахнет сардинами, пережаренным маслом, субботним вечером, но и на него сил нет. Нет сил фиксировать, восторгаться, обожать, наслаждаться.
Разве что тишиной.
Скоро.
* * *
Хорошо мечтать о тишине, лежа под скошенным потолком мансарды, с окошком, которое выходит в океан, с крутой лесенкой, которая ведет к кровати, с двумя лесенками, которые ведут в дом. Эта квартира для художников, подумалось мне. Нет, пока втаскивали имущество, мне не особо думалось, уж слишком крутые лесенки, ведущие к тишине.
Здесь можно прожить жизнь. В этой мансарде со скошенным потолком. Написать роман, черт возьми. Влюбиться. Позабыть обо всем.
Как воет океан. Воет, грохочет, обваливается.
Полчаса тишины. На этой лирической ноте можно было бы и завершить этот необыкновенный день, но тут мы стали вспоминать, ради чего, собственно, всё, весь этот длинный путь с лестницами, чемоданами и самолетами.
Неужели только ради того, чтобы лежать под скошенным потолком и слушать тишину?
* * *
Разлитая в воздухе влага как нельзя более подходит влюбленным. Здесь нужно идти, то ли держась за руки, то ли оттеняя речь нежными и неуверенными, точно маленькие запятые, касаниями.
Здесь нет напора. Ни в чем, кроме дождя, да и тот, если присмотреться, перестает быть напористым, если войти в него плавно, то все происходящее кажется всего лишь частой сменой декораций, вот выдвинули голубизну, вот натянули облако, вот пронзили его, выпустив тысячи капель и струй, это очень удобно, впрочем, если нагрянет грусть, никто не заметит.
Грусть в этих местах приправлена лимонным соком, устричной едкостью, благородной сладостью мадеры.
Грусть в этих местах приправлена лимонным соком, устричной едкостью, благородной сладостью мадеры.
Здесь, в этом городе, хорошо быть чуточку пьяным и влюбленным. Просто идти, просто смотреть, плескаться в вечном дожде и любви. Их хватит на всех.
Здесь нужно успевать между дождями.
Шаг влево дождь. Вправо ливень. В просвете хвостик трески, стаканчик джиньи.
Ветер рвет зонт, обдает брызгами, отовсюду, из-под колес, сверху, снизу, потоки стекают по лицу, хлещут по ногам.
И вдруг тишина. Гигантская толща воды поглощает звуки. Там, за толстым стеклом аквариума, мечутся оставшиеся в живых.
* * *
Алфама начинается с дождя, а заканчивается океаном.
Между дождем и океаном солнце, соленый ветер, провода, рельсы, блошиный рынок, лавочки, лавочки, лавочки. Дорога исполосована острым ощущением счастья, воздуха, цвета, внезапной меланхолии, жгучей тоски. Чем ближе к океану, тем отчетливей проступает она, вместе с запахом рыбы, головокружением от рвущего одежды ветра, усталостью и осознанием предела.
Собственно, дальше идти некуда. Впереди океан.
На расстоянии невозможного. Ускользающий росчерк взлетающих птиц. Где-то есть счастье. Я уловил его оттенок, запах, дыхание. В попытке удержать потерпел поражение. Но разве могу я запретить себе мечтать о нем?
* * *
На днях поймала себя на внезапном охлаждении к антиквариату. К пожелтевшим страницам, гипсовым головам, кортикам, сундукам, посуде, дагерротипам, потускневшим ситечкам и монетам.
Время безжалостно к живому. К предметному миру чуть более бережно, с известной долей снисхождения. Позволяя ему, предметному миру, обитать на задворках нашего сознания.
Взгляд задерживается на старых снимках, но тут же торопливо скользит дальше бессмысленность чужого прошлого, семейных преданий и памятных дат. Предмет, скорбящий по владельцу. Воспоминания, утратившие смысл.
Потеря субъективности, утрата памяти.
* * *
Я хочу быть девушкой в легком, не по погоде, платье. Застежка на спине слегка расстегнута, и эта небрежность заставляет многих с улыбкой оборачиваться в ее сторону.
Я хочу быть девушкой, перебегающей дорогу в тот самый момент, когда солнечный блик скользит по брусчатке, а двери близлежащего кафе распахнуты навстречу.
Необремененность. Временем, вещами, желаниями.
Девочкой, застывшей рядом с матерью. Кондуктором, сидящим рядом с огнетушителем. Плиткой, расписанной неизвестным мастером. Трамваем, ожидающим пассажиров.
Мгновенность настоящего. Преходящесть будущего. Условность прошедшего.
* * *
В путешествиях каждый ищет свое.
То, что другому может не понадобиться. Туры с расписанной программой для человека с умеренным воображением. Его непременно нужно разворачивать в сторону красоты. А чувство красоты индивидуально. Кому-то галопом и всего по чуть-чуть, кому-то вдохнуть аромат жасмина, кому-то ночь просидеть с бокалом мадеры, вслушиваясь в звук дождя, смакуя неповторимость и тривиальность момента.
Бродить по городу, впитывая цвета и оттенки, речь, мимику, выражения лиц, и никуда не спешить, забыв о границах времени.
Видеть его разным, юным, дряхлым, потерянным, энергичным, размытым, сверкающим, любить любым, принимать данность каждого часа и дня.
Лучшее воспоминание домашний хлеб, пропитанный чесноком и оливковым маслом, его долгий вкус, его спокойная простота, его неспешное достоинство, час ночи, вокзал, медленные поезда, сдвоенные сиденья, мокрая плитка под ногами, обитые мхом стены и ступени, дом на окраине тишины.
* * *
Здесь всюду влага, она сочится буквально из всего. Вдруг по всему телу вырастают маленькие голодные жабры. Оказывается, они тосковали по нежным касаниям и тишине этого грустного и очень человечного мира, из которого произрастает поющая душа фаду.
У фаду тысяча голосов.
У каждого голоса своя история. Она любуется собой, пребывая внутри и над. В страдание нужно входить, точно в воду, по щиколотку, по колено, по пояс, по плечи.
Там тоже жизнь. Она другая, и как будто является отражением той, прошедшей.
Той больше не будет, сообщает голос, возносясь до невиданных высот, не будет, вторит другой, скатываясь с вершины, не будет, с полной, казалось бы, безнадежностью подпевает третий.