А. Блок
Сохраняющий собственное лицо среди большой и многоликой толпы, в чужом обличьи, «нагольном тулупе» (Достоевский) не бывающий. не сличимый с ленивым умом толпы (по Фету)
Он обращался к разуму, а не к свахам, корысти и отвлеченным мечтаниями. Как медный всадник, с «думой на челе» (Пушкин) И у него, по грибоедовски., «пламенная страсть к делам необыкновенным», «замыслам беспредельным»:
Искал не злата, не честей
В пыли средь копий и мечей.
Поэт, практик значительно глубокий, мощный, жизненный. Он не верил в смерть, он верил, что жизнь вечна («жизни нет конца»). Преодолевал трагедии, переводил их в радость, в драматическую радость, плезантность. Для него все было «настоящее» и «теперь».
Образы поэта удивляли и восхищали, приводили в трепет и изумление своей смелостью, лирическим дерзновением и подчас доминировало иррациональное не смысловое сообщение, а важность настроения, когда чувство абсолютно господствовало над логикой:
где-нибудь в волненье света
Мой глас воспомни иногда
Он поднял пестрый покров познания, чтобы увидеть глубинный смысл Руси и ее предназначенье, предоставил разуму право и честь быть умнее нравов и вкусов эпохи. Слил в один поэтический кувшин все времена державные и на двери каждой хижины русича повесил звездные подковы надежд и веры. И не позволил никому своенравно направлять Его Слово. Будто с Пушкина, как надвременного лекала, снял эти трогательные строчки А. Блок:
Многое замолкло. Многие ушли.
Много дум уснуло на краю земли.
Но остались песни и остались дни.
Красота в его стихах это внутреннее преодоление неверия, это четкость душевной линзы и нравственное напряжение. Это радость, как руда, добытая из боли; красота в его стихах питается живой жизнью, как капилляры мозга питаются кровью. Гармония единственное октановое число в кровеносных сосудах поэта:
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
О жизненности пушкинского поэтического муара и пушкинской философии мира и пойдет речь в книге. Взгляд на поэта глазами Шекспира, без суеверия и односторонности. И не в референтном восклицании Н. Гумилева:
Я мог бороться, но как раб,
Позорно струсив, отступил
И, говоря: «Увы, я слаб!»
Свои стремленья задавил
А в собственном, пушкинском:
О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу
Стремясь к вечному, он принужден был в окружающем мире соприкасаться с временным, сиюминутным, потому его поэзия даёт моментальные отражения. всматриваясь во все ущелины сердечные, и развёрнутые проекции человеческого бытия, его пространственного и временного единства с миром. Это трактат целой картины мира, а вернее, поэзия онтология, повествование об общей сущности бытия, сконцентрированная на развитии познания мира природы и людей. И никакие притворства эпохи не могли скрыться от его внутреннего острого взгляда:
Каков я прежде был, таков и ныне я:
Беспечный, влюбчивый.
Вы знаете, друзья,
Могу ль на красоту взирать без умиленья,
Без робкой нежности и тайного волненья.
Поэзия формировала общественное сознание. Возвышенное и благородное. Выявляла новые мысли и представления о истории и культуре, языке и душе русского человека, разрушая иллюзию монолитного единства, культурный снобизм и низменные, а порой отвратительные, моральные принципы российской власти, этого псевдонационального «платоновского симулякра», когда мировоззрение шло по нисходящему, по пути искажения и деградации первоначального духа нации заимствований и подражательств, развлечений и занимательства. В поэзии и прозе нагромождались таинственные сравнения и завеса образов неясных, к лику национальному отношения не имеющих:
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
В обществе собственно рос поток недоумений и негодований, когда в мирочувствовании русского человека утрачивалось национальное содержание, национальный колорит становился туманным, неясным, вычурным и декоративным, а простота и ясность нравственных принципов подобно улитке, пряталась за обнищавшей (а возможно, за подобием ее, эрзацем) квазидуховностью. В обиходе культурном, на потребу высшим классам воспевались чувства надменной гордости, половой распущенности и тоски по жизни (Л. Толстой), множилась «Чернь вельможная, околотронная». (М. Ю. Лермонтов: «Вы, жадною толпой стоящие у трона»).
Этой «черни», бьющейся в пароксизмах симулированных страстей и кичащейся флерными «достоинствами», насиженных неправедным путем, будь то звание дворянина, высокий чин, Пушкин и противопоставляет свой истинный глас:
Подите прочь какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас!
Душе противны вы, как гробы
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
А лирика Пушкина вызывала эмоциональный отклик русского человека. В ней восприятие и осмысление российской действительности строилось на духовных глыбах: любви, красоты и милосердия:
Воды глубокие
Плавно текут.
Люди премудрые
Тихо живут.
Художник всенародный, создающий произведения, ведомый сильным испытанным чувством, от собственной потребности творить и выражать испытанные чувства и эмоции.
«Будь, ради Бога, Пушкиным! Ты сам по себе молодец». Рылеев.
Поэзия была родным домом и миром, в котором он фактически существовал. Пушкин создавал каскады чувственных связей между собой, поэтом, и читателем, ясных и понятных. Стихотворные словосочетания, эссенция слова и мелодичности, физиология звуков и эволюция эмоций придавали всечеловеческий, общезначимый статус добру и любви, соединяло людей в единое человеческое чувство и мировосприятие. Его поэзия, говоря словами Л. Толстого, утверждала высшей целью человечества, Благом для людей их единение и установление царства любви:
Тогда на голос мой унылый
Мне дружба руку подала,
Она любви подобна милой
В одной лишь нежности была
Русский поэт Пушкин творил на самом высшем рубеже художественного реализма, не позволил яркую и живую жизнь подменить низкопробными суррогатами, укладывая ее в прокрустово ложе узкой банальности, создавший «вечные» образы мировой литературы с почти таинственной, поражающей художественной радужностью. Применим библейскую аскезу, так сходную по семантике с величием судьбы Пушкина: «И Ной сделал все, что Господь ему велел»:
И долго жить хочу, чтоб долго образ милый
Таился и пылал в душе моей унылой.
Горький отчеканил: «Пушкин для русской литературы такая же величина, как Леонардо для европейского искусства»; в «ряду гигантов» вместе с Пушкиным Горький называет всего только два имени Шекспир и Гете».
А. Битов продолжил, что Пушкин в русской литературе «встал на мировую дорогу всей стопой»
В «Слове о Пушкине» (1961 г.) Анна Ахматова со свойственной ей броскостью и изяществом подметила, как после его смерти, с течением времени, «Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало-помалу стала называться пушкинской». А прежние высокие чины императорского двора, «кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы» и прочие «постепенно начали именоваться пушкинскими современниками»; именно в таковом виде и качестве (а не сами по себе) они и остались интересны для потомков, сохранившись в каталогах библиотек и тем самым, не канув в Лету.
Своей гибелью Пушкин словно «очищается», освобождаясь от роковых иллюзий и вместе с тем утверждает в финале величие человеческой личности, в истоках которой дерзновенная свобода и честь.
Это как «знак Ноя». «Мир миру». И как простой мирянин, Пушкин всю жизнь искал Ноя «ковчег с одной дверью», которая обеспечивала получение Милосердия и Бессмертия:
«Прятаться за чужой широкой спиной! Прибегать к крючкотворству! Слава богу, у нег есть еще пара крепки рук, а после его удара остается только «бежать за духовником, потом что врачу тут уж делать нечего».
В его природе было что то особенное, ему одному свойственное, что то гордое и таинственное, сильное и подлинное, без которых жизнь скучна и однообразна. В нем гордость, некогда присущая человеку, не уступила место унижению, и для него истина была не на стороне государство и палача. А без этой веры бытие личности и нации становится неестественным и невыносимым:
Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,
И улетел в страну свободы, наслаждений,
В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений.