Сейчас короста сошла, и стало можно догадываться, сколько этому человеку лет: немногим больше тридцати. Точнее трудно определить, потому что лицо обветрено и всегда наморщено. Но в жидкой, как будто никогда не стриженной бороде ни одного седого волоса. Борода русая, и голова тоже русая, а какого цвета глаза, врач не знает, потому что глаз человек ни разу еще не открыл.
Зрачки мечутся под тонкими веками в красных прожилках, человек крутится в постели и стонет, с кем-то спорит, испуганно вскрикивает, потом вдруг начинает нести какую-то несусветную чушь. Тогда врачица, выполняя полученный от начальства приказ, склоняется над спящим и мягко, ласково, спрашивает у него:
Как зовут-то тебя?
Человек не реагирует на ее вопрос никак. Но через некоторое время до него как будто доходит, и он начинает что-то мямлить. А замолкает, так и не договорив. Фаина напряженно вслушивается, потом вздыхает и продолжает:
Откуда идешь?
Ее вопрос не может достать его из забытья. Он замирает, а потом как-то весь подбирается, прячет голову в руки, хочет весь уместиться под одеялом. Его начинает колотить озноб.
Фаине жалко его, за эти несколько дней она уже к нему привыкла. Назвала про себя Алешей. Решила, что Алеша человек не злой, но пострадавший и напуганный, и теперь ему сочувствует. Фаине видно, что Алеше тревожно, но Полкан велел не отставать от него, пока пришлый не очнется или не выдаст себя во сне.
Ну что там? Что там такое? Что ты видишь?
Что-то он видит, но рассказать ей не хочет. Только крутится, крутится в постели. Тогда Фаина гладит его высокий горячий лоб своей рукой, разлепляет склеившиеся волосы, успокаивает:
Тихо-тихо-тихо
И он вроде бы слушается, затихает.
Врачица идет ставить себе чайник, потом достает из шкафа подаренный на прошлый Новый год почти не тронутый плесенью сборник судоку и садится решать.
Звук из палаты отрывает ее на середине третьего задания. Она вскакивает и шаркающим бегом возвращается к койке, в которой лежит ее единственный больной.
Он разметал все простыни, его колотит озноб, а в руке он сжимает пойманный нательный крест так сильно, что пальцы побелели.
Глаза у него открыты.
2Полкан звонил в лазарет не по доброй воле. Ему самому, может, и плевать на этого попа. Но с тех пор, как он известил Москву о том, что за столько лет через мост впервые перебралась живая душа, по ту сторону провода словно с цепи сорвались.
Телефон прямой связи со столицей, китайская бежевая трубка с кудрявым проводом и наклейкой, линялым двуглавым орлом при короне, пиликает утром и вечером. Пост отвечает за отрезок кабеля до следующей станции. Иной раз его воруют, иной раз перегрызают, но в целом соединение с Москвой работает исправно. Общаться разрешено исключительно по проводной линии радиоприемники под запретом еще с самой войны, чтобы враги не подслушивали. Только вот раньше из Москвы сюда набирали редко и всякий раз по особо важным делам. Раньше Москву вполне устраивало, что на Посту ничего не происходит.
Полкан глядит на часы: десять утра.
Звонок не задерживается ни на минуту.
Он поднимает трубку и таким голосом, каким сторожевые собаки на воротах разговаривают, отвечает:
Ярославский пост! Пирогов! Слушаю!
Это Покровский. Нет новостей?
Нету, Константин Сергеевич. Без сознания.
А люди наши не прибыли еще?
Какие люди, Константин Сергеевич?
Вам не сказали? В вашем направлении выбыл отряд. С заданием. Вот уже должны у вас быть. Встречайте, значит. Ну все, отбой.
Погодите, Константин Сергеевич! Вопросик еще. Мы тут поставочку ждем.
У нас как бы Ну, мясные консервы на исходе. Да и с крупами плохо
Вы по части продовольствия с соответствующим департаментом решайте. Служба тыла. Я-то тут при чем?
Трубка бухтит недовольно; Полкан утирает лоб рукавом.
С соответствующими мы уже пытались А вот люди, которые едут к нам Они ничего для нас не везут?
Вот у них и спросите. До связи.
Гудки.
Полкан смотрит в трубку, замахивается ею так, словно хочет разбить ее об угол стола, но в ложе укладывает аккуратно.
Потом встает, отпирает обитую поролоном дверь, выходит на лестничную клетку, вслушивается и спускается вниз, в пищеблок.
Проходит мимо составленных рядами столов, смотрит на нарезанные из старых журналов гирлянды вчера всей коммуной отмечали день рождения у маленькой дочки Фроловых и у плиты находит Льва Сергеевича. Откашливается и сообщает ему:
Проходит мимо составленных рядами столов, смотрит на нарезанные из старых журналов гирлянды вчера всей коммуной отмечали день рождения у маленькой дочки Фроловых и у плиты находит Льва Сергеевича. Откашливается и сообщает ему:
Слушай, Лева. Говорят, к нам гости едут. Из Москвы. Встретить бы их, накормить по-человечески. Ну и наших всех заодно. А то люди нос повесили.
Лев Сергеевич, худосочный гарнизонный повар, смотрит на него, скрестив на груди руки. Смотрит мрачно одним своим глазом на другом повязка, отчего Лев Сергеевич походит на пирата. Произносит взвешенно:
У меня мяса осталось на два дня, а крупы на неделю. Сегодня по-человечески поедим, а через пару недель на человечину переходить придется.
Что ж ты за злыдень такой! Будет поставка! Куда они денутся?
Ты с ними говорил?
Только что вот от телефона.
О! Духу набрался. И что они?
Ну, футболят они меня. От одного департамента к другому. Скоро, скоро, завтра, завтра. Но не отказывают же!
Повар берет жухлую, странной формы луковицу, тычет в нее каким-то прибором с длинным острым жалом. Прибор истошно верещит. Лев Сергеевич отшвыривает луковицу в помойное ведро, хватает из кучи другую. Ворчит:
Еще б отказались! Мы им тут за так, что ль, границу стережем? Мы у них на довольствии вообще-то. У них, а не у китаез. Вон, гляди, что шлют, нехристи. Вся картоха отравленная, а лук так мне вообще сейчас прибор запорет.
Какая работа, такое и довольствие!
Полкан пытается пошутить, но пират его шутке не смеется.
А если мы им тут не нужны, тогда пускай бы нас отпустили. Мы бы взяли тогда и переехали куда-нибудь от этой реки подальше. Не дышали мы бы тут этим дерьмом, и земля бы родила, глядишь. За какой такой надобностью нам-то тут торчать, спрашивается, если Москва на нас класть хотела?
Короче, Лев Сергеич! Ты присягу приносил? Я приносил. Так что давай тушенку открывай и ставь на стол. Ты свое дело делай, а за политику я с ними сам разберусь, лады? И бражки бы еще
Пират Лев Сергеевич с отвращением отбрасывает еще одну истошно верещащую луковицу в помойное ведро и поднимает на Полкана свой пламенеющий глаз.
Два месяца жрать нам не шлют, а бражки им подавай. Грош доверия у меня твоим москвичам. Пускай с собой бражку везут, дармоеды.
Они, может, и везут. Они и тушенку, может быть, везут.
Не дожидаясь ответа, Полкан ретируется.
А во дворе его уже дожидается раскрасневшаяся от волнения Фаина.
3Мишель трет руки одна о другую ожесточенно.
Серое хозяйственное мыло дерет кожу. Вода ледяная. Руки от нее становятся пунцовыми, саднят. Но запах птичника мыло с них соскребает.
Надо что-то делать. Все на Посту должны что-то делать. Ее вот поставили на птичник ничего особенного. Обычное бабское дело. Предлагали еще воспиталкой в детский сад идти но Мишель от мелких держится подальше. Была бы своя сестренка там или брат еще куда ни шло. Но с чужими сопляками возиться Плюс ответственность. В том году у Морозовых старший выпал из окна, учительница проморгала. Нет, спасибо. Лучше куры. За дохлых кур не спросят.
Лучше безмозглые идиотские вонючие куры.
Мишель трет руки вафельным полотенцем, трет с ненавистью. Потом подходит к окну сумерки наползают на город от леса. Она приоткрывает окно хотя бы в кухне проветрить. Слушает дурацкий гомон двора такой же назойливый, как гомон птичника. И вдруг видит за стеной, в просвете между корпусами какой-то проблеск.
Луч.
Он бьет от железной дороги, с запада оттуда, где идет ветка до Москвы. Кто-то едет сюда, на Пост. Мишель поворачивает ухо по ветру, и ветер обрывками, сгустками доносит до нее песню мужские голоса, сбитые в хор, поют что-то бравое.
Из Москвы приезжают обычно смурные мужики в засаленных спецовках. Везут положенное гарнизону Поста довольствие банки с тушенкой, пакеты с крупами. Мужики одни и те же: один в оспинах, другой брюхатый такой бородач, третий какой-то мутный головорез с ними ездит, для охраны. И все трое знакомы с Мишелью, конечно. Знают ее заказ если хоть что-то услышат о ее родных в Москве, сразу ей доложить.
Правда, этих троих уже несколько месяцев тут не было перебои с поставками; так что уже и по их оспяным рожам Мишель скучала, ждала, как письма от дорогого человека.
Но это не они.
Сноп света все ближе, и все громче песня. Подъезжают!
Дворовые собаки заходятся в лае. Бегут охранники, поправляя на бегу автоматы.