Невозвратные дали. Дневники путешествий - Цветаева Анастасия Ивановна 5 стр.

Пестрая кошка замерла на плече хозяина (сейчас это припадок ласки). Все готовятся слушать. На скамье рядом с Валерием люди; кто не вижу по близорукости. Голос его поднимается в ночь мягко, юношески, но в нем чары. Слушаю всем существом, ибо не все, но иные стихи хороши, и потому что, заколдовывая наш слух, он расколдовывает нам в руки душу, нитью клубок

Голубь

Пролетка

Но над пещерой-терраской черной крышей незаметно опрокинулась южная ночь, и я вдруг вспоминаю панически ясно: в восемь часов ко мне придет на дачу Волошина моя молодая сожительница по московской квартире Ася я обещала показать ей Максину мастерскую, Таиах и вид на окрестности с кровли горы и звезды, поселок и морской берег а я сижу тут Вихрем подымаюсь, еле успеваю рукопожатия, и уже несусь вниз по горной дороге, смело прыгая в полутьме по неровностям, увлекаемая возрастающим бегом, растущим морским шумом. А за мной вдруг поняла, должно быть, пытаясь меня оберечь от паденья бег в 76 лет!..  летящий легкий шаг, догоняющий: Валерик!

 Не бегите,  кричу я,  зачем? Мне не надо, не упаду! Она же может прийти? без меня, я же не прощу себе  И уже круто, потому что конец улицы, на бегу заворачиваю к морю, в его полный широкий шум Господи! Легкость будто 16! Заставляю себя перестать. Иду и отдышиваюсь. Черно. Справа утихающее о свою же даль море. Впереди курортные фонари.

Ася опоздала, и я успела побыть с Марусей, выпросить у нее фонарик, чтобы было чем осветить верх мастерской. Мы поужинали, и только тогда к нам постучали, и веселое, полное ожиданья личико Аси заглянуло в для нее новое святилище живописи и поэзии. Мы постояли у Таиах, матери Эхнатона, свекрови Нефертити, чья головка населяет квартиры Москвы,  Таиах одна! Вот она, ее не глаза очи, ее улыбка таинственнее Джиокондовой Я рассказала о ней.

Мы поднялись по лестнице мимо Максовых голов кистью футуристов, других «истов», Диего Риверы[54] и проходим в задний, за закрытой стеной, будто потайной кабинет книги, книги Сухие травы в керамических вазах. Портреты. Маски[55]: Гоголь, Пушкин, Достоевский, Гомер[56], еще кто-то луч фонарика, тая, не воскрешает черты, сливается с тьмой потолка

В ветре молодости Асиной, две Аси, молодая и старая, выходим мы на Максов балкон, в ночь, в воздух, в море И, круто вверх еще по одной лесенке выше еще, высоко над Коктебелем спереди в невероятной живописности и красе очертания гор, сбрызнутых земными огоньками поселка, дожизненной мощью моря, гулко сзади уходящего в незримую даль, в холод А над нами мириады звезд, млечный путь, и голова кружится, как кружилась под этим же небом 60 лет назад, в 16

Когда мы уговорились не помню. Я должна утром зайти за Валерием, он живет в первом доме от входа на участок Литфонда и пойдем на кладбище к Алеше!

Но ранее, чем я собралась идти к нам по лестнице легко поднялся пружинистым юношеским шагом Валерий. Душа распахнулась навстречу его счастливой улыбке. Господи, за что мне послан в мою жизнь ангел? Как хочу скорее его подарить моей Жене! Кажется, и это не помнится что-то мельком сказал он вчера, что какая-то женщина, киевлянка, собирается в Старый Крым и просила его ехать с нею, помочь ей в каком-то деле Вместе поедем? Как чудно

Но ранее, чем я собралась идти к нам по лестнице легко поднялся пружинистым юношеским шагом Валерий. Душа распахнулась навстречу его счастливой улыбке. Господи, за что мне послан в мою жизнь ангел? Как хочу скорее его подарить моей Жене! Кажется, и это не помнится что-то мельком сказал он вчера, что какая-то женщина, киевлянка, собирается в Старый Крым и просила его ехать с нею, помочь ей в каком-то деле Вместе поедем? Как чудно

И вот мы идем по дороге в поселок, полжизни назад мы это звали «деревня». Широкими плитами мимо низеньких кипарисов, узким тротуаром влево и по доскам мостика к подъему на кладбище. Сухими травами, лишайниками скрипом шагов будя тишину Синева, бархат горных теней Большой крестик Алешин Валерий мог бы быть его сыном: 55 лет, 26

После утра 25-го у Алеши.

Втроем знакомая Валерия, попросившая сопровождать ее в Старый Крым, Валерий и я идем берегом к автобусу чьей-то базы, едущему в Старый Крым. Я счастлива я везу Жене такой подарок! Поэта (поэту, ей!), чудного юношу, ласкового и светлого как ангел, светлого в такой темноте оперения бровей, глаз и волос! (Черпаю из будущего доказательство чужим глазом и словом: полгода спустя писавшая его художница[57]: «Черты его очень резки и в то же время нежны, это очень затрудняет писать его» Я применю это определенье к себе, и в тени его мне будет привольней, благословенней пытаться рассказать об этой вошедшей в сердце душе. Но, должно быть, в тени светлой этой души я ехала все километры Коктебель Старый Крым, потому что не помню ни холмов, ни дорог, ни нашей мешавшей, конечно, мне, нашей спутницы, вовлекавшей его в некое дело, имевшее быть в Старом Крыму, дело спорное, сомнительное, но казавшееся сперва и хорошим. (Мы с Женей, только опомнясь, оставшись вдвоем, поняли, что религиозность этой выдумки сомнительна, и сколько было сил в нас воспротивились ей.) Но в тот день я видела только что-то фальшивое в лице едущей с нами женщины, но в свете души Валерика был радостен путь вместе и к Жене едем! Мы молча улыбались друг другу, мне было нисколько лет

Наша спутница рассталась с нами при самом въезде в Старый Крым, у автобусной станции. Мы летели к Жене почти наугад, рискуя ошибкой в выборе улиц, радуясь и смеясь, как дети. И вот уже узнанный угол дом, сад, наша калитка, где я прожила у Жени шесть дней у ее прелестной шестидесятилетней хозяйки Лизы[58], красивой и умной, любящей кошек и книги, полюбившей Женю, меня сейчас вместе с Женей полюбит Валерика! Он нам будет читать стихи В новом волшебстве, подаренном Жизнью за что? ни за что, как Подарок! (или за долгую тоску приблизительных дружб такое вдруг озарение юность и нежность, поэтический дар, счастье бессловесного пониманья, страсти к слову, к цветаевскому, поклоненья Марине, восхищенное одобрение моей прозы (66 год, «Новый Мир»)[59]  с сыном? мало! с внуком? по возрасту так, но совсем непохоже  с Братом, сияющим вот уже третий день. Врываюсь в сад к Лизе и Жене, к водовороту кошек, к лающему танцу цепной Наки и по ступенькам крыльца в низенький бедненький коридорчик окнами в сливы и яблоки, к чайному, кизиловому, ореховому, хлеб, масло, сыр, яблоки, доброму их столу и уж не двое нас, а четверо (люди), шестеро (зверье)  семеро я забыла Жука, сына Наки (радостно валит с ног) и, может быть, придет наш Андрей[60], еще ангел, синеглазый, Божий, старше Валерика.

В этом маленьком раю мы прожили до ночи. Андрей не пришел, остался в «Светлом Проэкте», мы их подарим друг другу Андрей ведь тоже Поэт, и какой! Философский, волшебный. Мы устроили Валерика ночевать у внезапно зашедшего чудачка и немножко озорника Виталика[61], Жениного названного внука, у его бабушки, в ореховом и виноградном саду на пути от нас к автостанции.

И ложимся спать в белой Лизиной комнатке, в саду ветер, лай, в окна прыгают кошки Тимур (Женин) и Лизины Рыжка, песчаная Пуська, голубиная Димка и пепельная, дичится, Марья. На полу (потому что Женя замерзла) согрелась, малиново накалясь встающей луной, плитка, и, засыпая, мы хвалим Валерика, бредим их будущей дружбой с Андреем, а ветер всё качает и рвет ветви сада,  и далек шум коктебельского моря, куда мы тотчас же поедем, как только сходим завтра (память, год со смерти жены Александра Грина[62]) на кладбище, где помолимся у совсем свежей могилы друга, Поэта, Григория Николаевича Петникова[63], на другой день в Воздвиженье, 27-го, побываем в Феодосии, в церкви мне в этот день минет 77 лет