Марусе 83, между нас семь лет разницы. Мы знаем друг друга с 1919 года. Она подруга той колдовской женщины, которую я привела в свой дом[39] Но это так далеко, так давно для нее, как и мне. Глыбы прожитого увели и ее, и меня от тех дней. И тот друг мой давно, давно умер Как и муж Маринин, и муж Маруси наш друг Макс. Но его могила цела высоко на горе. Холм из камней, из них выложен крест[40]. Внизу море и горы
День проходит с Марусей. У нее обедаю. После обеда и ночь тут буду сплю все в том же, мне уже годы отведенном, углу проходной комнаты рядом с Марусиной (когда-то Пра, матери Макса[41], тоже проходной в мастерскую и к морю) под знакомыми портретами Макса, под фамильной иконой той моей и Марусиной Ольги[42]. Еще не заперта, по-осеннему, дверь на угловую террасу к виноградом заросшей стене, с нее крутой лесенкой вниз, в маслины, кусты, деревья; справа море, его шум. В этой комнате ночь до похорон стоял гробик Алешин, 54 года назад. Была жива Пра. Через три дня я поеду за Женей, мы вдвоем будем спать здесь, уж который раз.
С Марусей пью чай дневной, в пять часов. Порываюсь идти к Алеше, но начинает смеркаться. Маруся говорит: «Куда ты? Поздно! Завтра пойдешь!» Малодушие? Деликатность побыть с ней? Соглашаюсь. Сумерки падают сразу. Вокруг наших белых балконов с лестницами вспыхивают курортные фонари Вокруг Максиной башни, его Атлантиды гулянье курортников, наша постоянная боль. Вечер проходит с друзьями Маруси, в столовой, длинной комнате с этюдами Макса, с роялем, помнящим Скрябина[43], Рихтера.
На ночь мы крестим друг друга, мирно ложимся. Завтра рано, еще до завтрака я пойду прежде всего к Алеше[44]. Помолюсь с ним вместе о нашем Андрюше, старшем брате его, столько вынесшем, но все еще «в форме», моем сыне, как давно он не был здесь.
Может ли шаг в 76 быть молодым? А он молод. Ритмичен, упруг, ступни идут по знакомой земле, как шли в 16 и в 25 и легкая грусть летит ко мне буду тут с Женей идти медленно, ее, не своим шагом я же ее люблю нежно, как никого, почему не с ней мне идти так, как хочется, неудержимо молодым шагом. «Ода» Маринина «пешему ходу», наша «цветаевская» страсть Никого молодого вокруг близкого, вся эта молодежь чужая Тут мы шли, в 18, 16, Марина и я, и Сережа, не шли летели. В татарскую кофейню пить ситро или черный кофе, тратить избыток сил. Марины нет на свете уже 30 лет и стихи ее 18-ти<летней> звучат во мне неудержимо, и я повторяю их по этой дороге, год за годом, спеша к Алеше, они живы волшебно, как я
Где-то в горах огоньки,
Видно, душа над могилой,
Синие глазки милой
И до плечей завитки
Облаком пар из пекарен,
Воздух удушлив и прян,
Где-то рокочет фонтан,
Что-то лопочет татарин[45]
Мост позади. Редкие магазины. Поворот влево к горам, к Сюрю-Кая. Мостик дощатый. Год не видела его, абрис гор Алешиных, тихой ограды кладбища, лепящегося по холму. Я вхожу тропинкою меж могил татарских и русских, выжженная трава, репей, перекати-поле Вот ограда Волошиных. Черный крест Пра. Ее мать[46]. Их друзья давние и недавние. Палку и сумку о лавочку, покосившуюся. И на колени перед крестом Алеши. На горах и вокруг тишина Лечь бы тут, рядом с маленьким сыном Где лягу? Тут было бы правильно лечь
Дверь на большой белый балкон распахнута. Синева, взрыв волн. Сентябрьский день коктебельский лето! Утро. Мы отпили чай.
Ася, говорит мне Маруся Волошина, обрати внимание, ты его увидишь сегодня; на молодого поэта. Из Воронежа. Талантлив. И чистый! Ты понимаешь, Ася, у меня на них всех уже не хватает сил. Устаю. Он, кажется, хотел быть в Москве. Покажи его там кому знаешь. Надо ему помочь. Он, должно быть, болел. Всё молчит. Нынче в мастерской будет лекция, профессор один прочтет доклад о трудностях современной науки. Я звала молодежь. Может, и он придет
Как зовут?
Валерий. Фамилия армянская. Да тебе Сережа покажет.
Сережа художник[47]. Высоченного роста. Киевлянин. Коктебельский завсегдатай, знаю его давно.
Максина мастерская. Длинные полукруглые окна, два этажа, лестница. Книги. Профессор читает нечто невообразимо скучное. Маруся внимательна (значит, что-то поняла, чего я нет.) Под гигантской головой египетской царицы Таиах[48] сидит совершенно один юноша. На диванчике, наклонив четкий профиль (надо лбом густота черных волос) и пишет. Под лекцию о науке! Почему-то мне почудилось что не о ней о своем, и воздушно невидимо протянулась моя дружеская рука к нему. (Правда, позже, от него же узнав, что он тогда писал стихи за минуту до того увиденной женщине, сидевшей напротив, было дрогнуло на минуту разочарование от его рассказа, протянутого к неприкосновенности мечты о какой-то другой теме под пером его, но вспомнив, что он молод, я внутренне ласково улыбнулась, тихонько о нем вздохнув.)
В тот же вечер художник Сережа представил его мне. Слова «сестра Марины Цветаевой» дрогнули в нем, видимо, чем-то особенным, потому что на меня поднялись карие большие глаза выражением трепета и пораженности, черные брови не то сдвинулись, не то разомкнулись, и в душевном, несветском поклоне, в робком и все же крепком рукопожатии вспыхнула мне душа[49].
Вечер. Шум моря. Почти по его берегу идет дорога. Темно. Позади нас Валерия и меня сияние аляповатых курортных фонарей над площадкой ресторана дома Литфонда, оно гаснет под нашим шагом. Идем быстро, все глубже входя в синюю мглу вечера, о котором так точно сказал Байрон that clear obscure та светлая мгла Мы идем к скульпторам. Скульпторы муж и жена[50].
Она племянница Ариадны Николаевны Латри[51]. Когда-то мы с Мариной, сестрой моей, знали ее в старой Феодосии, в молодости. Она была крупна, голубоглаза, добра, восхищалась стихами Марины и пела прелестным голосом романсы, песни старины, русские и французские. Мы не любили ее первого мужа, сухого художника, грека, усатого и он не любил, что было редко в то время, нас.
Племянница знакомая Маруси Волошиной телом похожа на тетку, лицом много красивей. 30 лет назад ей отрезало обе ноги у колен, она ходит героически на протезах. Что я могу рассказать о ней, наспех, Валерику? (Я мысленно назвала его уже так.) Это новый друг, его примело к моим, к цветаевским, берегам неким шквалом (слухи туманны) его биографии, меж нас сдержанная ли ? Почти нет, потому что радостная, а радость как утаить? нежность! Я сказала то малое, что знаю: бодрая страдалица верит в перевоплощения[52] (я не верю, Евангелие нас торопит не знаем ни дня, ни часа и в погибель широк путь). Но разве я могу говорить об этом с этим черноголовым цветком, молящимся на Поэзию, заволакивать сомненьями эти карие, рвущиеся к людям, глаза?
Еще что оба они, преданный ее муж, талантливый скульптор сыроеды. Не признают огня (я же огнепоклонница). Рвущиеся к людям? Давно ли?
Резко вправо от моря, путь вверх и вот уже сыроедческая калитка.
Почему, входя в темный сад, я вдруг вспоминаю, что спутник мой из Воронежа? Потому что в Воронеже я была в 18 лет, с первым мужем, уже несчастная, хотя год до того это еще была любовь. Два же года назад поэма «только утро любви хорошо» Да, должно быть поэтому и вспоминаю. Вместо сторожевого пса нас встречает лев необычного очертания, еще что-то каменное, полурожденное, и уже кувыркается в луче света у грубой каменной, необычного вида террасы, кошка, пестрая, темная припадочная нежность ее к хозяевам равна только их нежности к ней.
Нестерпимое для реальной жизни предвиденье чувств, Маринино и мое, всегда делало нас в глазах еще не проснувшихся спутников странными. От этого легкий озноб. Раз навсегда задержанная в углах губ улыбка, и чувство, что ты совсем один на каком корабле не понять
Между мною и Валерием полстолетия. (Отчего же он так в этом же мне нет сомненья нежен ко мне?) Ангела послала судьба? Но уже нас встретили. На словно из скалы вырубленной террасе за простым длинным столом несколько человек. Маленький, с добрым лицом, с крепким рукопожатьем (скульптор!) хозяин всматривается в нас, входящих из тьмы со всем вниманьем человека, знающего, что мы уже жили до этой жизни (кем были?), еще будем жить (кем станем?). А в моей душе, знающей единственность жизни, не еще ли драгоценнее встречи с людьми, раз здесь бывающими Рассаживаемся кто куда, в полумгле; свет только над столом. Над россыпью (собственного!) винограда. Валерий сел далеко от меня вправо. Я близ хозяйки, улыбчивой. (От дали его ко мне боль. Знакомая с юности. Старость не помогает ни в чем! Когда начинаю любить человека, я чувствую себя Мариной. Точно она жива, и во мне)
Пестрая кошка замерла на плече хозяина (сейчас это припадок ласки). Все готовятся слушать. На скамье рядом с Валерием люди; кто не вижу по близорукости. Голос его поднимается в ночь мягко, юношески, но в нем чары. Слушаю всем существом, ибо не все, но иные стихи хороши, и потому что, заколдовывая наш слух, он расколдовывает нам в руки душу, нитью клубок
Голубь
Кто б ты ни есть, исполать,
С чьих бы ни пущенный рук,
Голубь, слетевший узнать,
Что происходит вокруг.
Счастливый тем, что ничей,
Кличет ручей стороной
Переселенье очей
В мартовский воздух речной.
Домик слетает с крыльца
Склоном, в бурьяне витом,
В самозабвенье слепца
Бьется зеленым крылом.
Каменной кладки белки
Смотрят забором на юг,
Превозмогая тоски
И голошенья испуг.
Кто б ты ни есть, исполать,
В чьем бы ни снившийся сне,
Голубь, слетевший узнать,
Что происходит во мне.